по пути на Вязьму. Надпись с подсветкой – «Вкушайте здэс!». Писано как бы арабской вязью. У палисадника – «Мерседес»…
Тополь, как сторож, к окну приставлен. Фосфорным светом сквозит окно.
«…Грозный Иван и Иосиф Сталин!?. Чур! – я отпрянул… – Второе дно?..»
Курится трубка – дымок относит ужас столетий во тьму, в бурьян.
– Русский народ … – говорит Иосиф.
– Нерусь, молчи! – говорит Иван.
– Русский народ, – нажимает Сталин, – очень талантлив, когда не пьян.
– Он во хмелю, коли с ног не свален, злобен и лют, – говорит Иван. – Пьёт, да на небо глаза таращит. Чуть отвратится, как снова пьёт. Что не пропьёт – по углам растащит. Вор на воре…
– Но ведь как поёт!
– Что там стенанья его, рыданья – вечные «если бы» да «кабы». Словно от Вязьмы до мирозданья несколько суток хромой ходьбы. Словно от Бога до Туруханска несколько взмахов вороних крыл…
Царства мерцали, смеркались ханства. Слепнущий посох века торил…
Дальние дали шумят крылами. Шепотом ухают в ночь сычи. Воля седлает слепое пламя, там где береза не спит в ночи. Клонится долу – не спорит с ветром. Смутно маячит имперский хлам. Спичка вскипает беззвучным светом. Лики безмолвствуют по углам.
Гром над округой гремит, как топот – из ниоткуда, из тьмы седой…
Утром от ветра сломился тополь, ливнем умыт – не святой водой. Падая, вспомнил уже как милость: в лютые-лютые холода в небе России бадья дымилась, будто кипела в бадье вода. Будто разор среди многих тысяч вывел закон, сотворенный тлей: «Умных – упечь, нерадивых – высечь! Дерзких и буйных – сровнять с землей!»
Но не вожди принимают роды. Льется сквозь пальцы к рассвету ночь. Мимо неслышно текут народы чуть над землею и чуть обочь.
«Братья-славяне, великороссы! Что ж омрачаете белый свет? Время к судьбе обратить вопросы (чтобы опять не найти ответ?..)
Что-то на свете должно остаться… Родина. Вера. Деяний сноп. Детоубийцы и святотатцы снова приходят из дальних снов.
Алчущий бездн самодержец дикий ищет в пространстве второе дно. Дверь отворяет Петр Великий…
Я не решаюсь стучать в окно.
«Сумрак века пробуровлю бровью…»
Сумрак века пробуровлю бровью:
«Пить артезианское нельзя!..»
Где моё сибирское здоровье?
Где моя Сизифова стезя?
Объяснюсь: не всякий камень впору;
уместившись в крохотный зрачок,
второпях воздвигнутый на гору,
он подмял журчащий родничок.
Раздышался средь чужого пира
над крестами сгнившими могил…
Есть гора – Высокий Череп Мира.
Я порой внутри неё бродил.
Там в часы сердечного прилива
думал: тут вот замертво кольнет.
Всё огромно, пусто, сиротливо.
Свист змеиный и кристальный лёд.
Стогны страха для сквозящей птицы,
для судьбы, тачающей строку…
Я увлекся обживать глазницы.
Покатился камень по виску…
Гиберборея
Танюше
Далёкое – спасает.
Но сделав