гуляя с ребятней, с которой возился я тогда, по дороге наткнулись мы на кучку подростков. Через некоторое время и те, что были со мной, и те, которых большинство из нас, включая меня, видело впервые, – в общем все, кроме меня самого, были заняты тем, что называется избиение.
Он ошибался. Я так считаю, по крайней мере. Действительно, друзья мои должно быть твердо убеждённые были, что причиняемые мне страдания совершаются во имя правды. И какая разница: какой? Все равно – они в ней уверены. Людям же ведь правда нужна только как костыль, как то, на что эгоизмом можно опереться, непонятным образом сосуществующем в столь жалких существах. В этом и весь смысл ее.
В тот раз я сказал не это. Может быть не был уверен до конца, может вовсе не хотел верить. Но то, что вызывает сомнение, мы всегда выражаем иначе:
⁃ Однако, если он отказывается от нее, то это еще не значит, что он «живет во лжи». Наоборот, он снова думает, что прав.
В сущности, друг говорил то же самое. Зависит от смысла, который закладывался в слова? Нет, не зависит. И слова, и мысли – все всегда об одном. Может быть раньше я и не понимал свой ответ так, как теперь его понимаю. Может – я ничего не понимал. Это неважно. Правда в том, что правды никакой и нет, и в любом своем изречении она всегда являет собой одно и то же: пустоту, ничто.
Мы живем, страдаем, любим и умираем под сопровождение постоянного, монотонного звука. Им мы вечно и неустанно болтаем. Мы декларируем, высказываем и отстаиваем этот звук, даже вполне его не расслышав. Да и как? Мы ведь уверены, что два человека, продолжающие диалог, непременно говорят разные вещи, если слова для этого подбираются другие.
⁃ Да только вот мы заболтались и отвлеклись. Я ведь спрашиваю тебя…
⁃ Да нет же, не отвлеклись, это относится к твоему рассказу. Я выражаю свои мысли по поводу твоих… Но слушай: жаль будущие поколения! Почему о них ты не подумал, когда писал? Ведь сказано так много и обо всем, ведь им же ничего не остается… Впрочем, цель твоя, видимо, и была в том, чтобы творчество просто убить…
⁃ Можешь не издеваться?
Он засмеялся.
Мой рассказ был глуп, плох. Сам я был нестерпим и смешон. И от того более всего, что я даже мысли не допускал подобной.
Несносны люди, которые мнят себя повзрослевшими, и, молодыми-то даже не побывав, отвергают эту молодость.
Да, я был… самоуверен. И уверенность моя, можно сказать, проявлялась в том, что ее-то я и презирал.
Но ведь, право, никогда не может человек быть ни в чем справедлив. Никогда не может он постоять ни за одно свое слово, заручиться… Он проклят, обречен быть ничтожеством, пустословом. Ему вечно суждено бросаться словами на ветер – и это говорю я!
Конечно, быть может и существует там справедливость какая-то; бесполезная, ненужная справедливость, которой мы недостойны. Которую оскверняем мы и обесцениваем словами, ртами своими грязными…
А сегодня, когда уже больше года как минуло с того нашего разговора, с утра пошел снег. Начал несмело, неспешно, едва отличным от дождя образом, но уже к вечеру разыгрался так, что прогнал меня таки домой. Я немного походил туда-сюда по комнатам, почитал какое-то время, но скоро все бросил и сел у окна. В душе у меня лежало нечто давившее меня, и это было решение непременно сегодня же что-то начать писать, какой-то текст, новый какой-то текст, которым я попробую хоть что-нибудь сделать. Но я тянул, бежал, потому что ведь до невозможности сложно в этом роде начать, да и идей в голове нет никаких. И вот, сидя у этого окна и невольно припоминая свой печально-известный рассказ годовой давности, и вдобавок ощущая неприятную тяжесть своего намерения, я вдруг вспомнил, – глядя, конечно, на этот бесконечно валившийся снег, – вспомнил свое детство.
Я вспомнил, как мои чистые, светлые глаза терпеливо отыскивали в ночной темноте следы, уже затоптавшие снег. Как, найдя, я прыгал по ним же из одного в другое, и искренно ругал себя, если случалось нечаянно оступиться, и, таким образом, как только можно медлил, лишая себя к тому же обычных детских зимних увеселений, – и все это потому, что я верил, будто снег – он живой. Мне было его жалко. Мне было его искренне жалко. Эта мысль пришла ко мне тогда нечаянно, никто мне ее не внушал; я просто вдруг подумал ее и уже не мог от нее избавиться.
Воспоминание об этом меня поразило. Моя проклятая идея о том, что добродетели не существует, а равно и правды, к сегодняшнему дню окончательно меня задавила. И теперь я вдруг вспоминаю, что я сам же, кажется, об ней свидетельствовал: ведь никто даже не узнал от меня, что снег живой, что его нельзя убивать; напротив, надо мной даже смеялись, а я дрался, а я мстил – и не за себя. Я несколько лет бескорыстно охранял то, чего никогда не было, но в итоге даже не пожалел об этом.
Но почему? Какая ложь кроется здесь, какой самообман довел меня до такого? Можно, конечно, предположить, а все таки… Я отошел от окна и начал писать эти записки.
⁃ Ты теперь наверное мою оценку ждешь, мнение хочешь услышать… Слушай, а писать-то зачем надо было? Нет, я конечно не говорю что плохо, – хорошо, очень хорошо!(он, однако, лукаво заулыбался) Но все таки: зачем? Каждый год такое