из кипенно-белого парашютного шёлка, бог знает, где раздобытого, с оборочками по подолу и жемчужно-серыми мелкими виноградными листочками, которые мама вышила гладью по всей кокетке тонким китайским шёлком. Когда мы в них выходили «в свет», на нас всегда обращали внимание. Однажды даже попросили у родителей разрешения сфотографировать «милых девочек» на фоне того самого оперного театра. В другой раз уже мы сами служили фоном для толстой трехлетней девочки, родители которой долго нами восхищались и обещали фотографии обязательно прислать. Как вы думаете, прислали? А, вот и не угадали! Прислали!
Обшивала нас, да и вообще всю семью, мама. Она была самоучкой, но у нее это здорово получалось: обмерит тебя и сразу на ткани обмылком рисует контуры деталей будущего платья. Готовыми выкройками стала пользоваться много позже, когда появились в продаже буклетики «Шейте сами». Тетя Зоя тоже решила научиться шить. Она окончила курсы кройки и шитья, в результате чего весьма качественно метала петли, пришивала пуговицы и строчила постельное белье. Мама же с полным правом могла гордиться своими золотыми руками – во времена, когда готовой одежды в продаже практически не было, вся многочисленная женская часть нашей семьи была одета не просто «вполне прилично», а оригинально, с фантазией.
Правда, был один случай, после которого я надолго возненавидела ни в чем не повинное платье из парашютного шёлка. Мы с родителями гуляли по центральной аллее Парка культуры и отдыха имени (естественно) Горького. Вдоль этой аллеи росли кусты сирени, жасмина и шиповника. Особенно пышный куст жасмина поразил папину художественную натуру своей красотой, и он сорвал один цветок. И надо же было именно в этот момент одной молодой и красивой женщине обратить внимание своего спутника, офицера в белом парадном кителе, на нас с Жанкой:
– Посмотри, Николай, какие прелестные, нарядные девочки!
Николай обернулся на нас и увидел, как папа срывает цветок. Он подошёл к нам с очень строгим выражением на красивом и мужественном лице и сделал папе форменный выговор, а папа в это время молча смотрел ему в глаза, и лицо у него было напряженным и каким-то беззащитным. Боже! Как мне было жалко папу! Я понимала, что вроде бы ему выговаривают за дело, но всё равно мне казалось это несправедливым! Воскресный день, начавшийся так хорошо, был безвозвратно испорчен, и с трудом засыпая поздно ночью, я все повторяла: «Если бы не платья, эта тётенька не обратила бы на нас внимания».
И через пятьдесят лет, вспоминая этот случай, я испытываю целую гамму тех далеких детских чувств: это и неловкость за отца, и жалость к нему, и негодование (неправда, мой папа хороший!) и даже гнев на импозантного офицера, который не догадался сделать свое замечание отцу не на глазах у его маленьких девочек. А, может быть, он и хотел в воспитательных целях отчитать отца именно на наших глазах. Ему, конечно, видней, чего он хотел, только добился он обратного эффекта – папу я не осудила, а вот его возненавидела. Жалко, что он об этом так никогда и не узнал.
Вообще,