>Реж. Михаил Калатозов.
Шурочка – артистка Лидия Смирнова,
Ночью ветер пригнал с океана свинцовые тучи, всё небо, всё пространство обложило сплошной лилово-чёрной холодной взвесью. Шуга почти застыла, тягучая и липкая, баркас сносило к острову. Это был берег Врангеля-Берлиоза.
Волков нападало четверо, во всяком случае Лёхе показалось так много, хотя на самом деле волков было два. Лёха лежал на снегу уже почти без движения, звери подошли совсем близко, но не решались кинуться. У человека хватило сил дотянуться до ножа за поясом, того ножа, что выточил из алюминиевой ложки, Лёха медленно вытащил нож из-за ремня и, скомкав воедино последнюю энергию, полоснул лезвием в направлении серых звериных шкур. Короткая схватка практически в молчании закончилась ничьей, волки отступил, а Лёха провалился в забытье.
…Снег пошёл крупными хлопьями, такой май здесь – обычное дело. Ксюша стояла в простой вышиванке с длинными рукавами, и ей было холодно.
– Хочешь, я подарю тебе этот цветок?
Митя принёс подснежник заранее, за пазухой.
– Не.
– Одень полушубок, май месяц… Мы поедем на Волгу, там строительство.
Ксюше было так холодно, что она могла согласиться на всё что угодно, лишь бы согреться. И ещё вдруг вспомнила, как они с Галей пили мадеру прямо из бутылки, из ящика из разбитой машины на пустынной дороге в город.
– Так, – сжалась, сильно дрожа, она, – поехали на Волгу. Мадеры хочу. Сладкая! Купи мне, Митя, мадеры.
«Так» на Ксюшином наречии означало «да», согласие.
Митя накинул девушке на плечи полушубок, Ксюша прижалась к мужской груди, не такой уж широкой, а Митя нежно и нерешительно гладил пахнущие почему-то резедой длинные густые волосы своей новой подруги.
…Назойливое жужжание «ж-ж». Потом снова «ж-ж». И снова. Но это же не раздражало. «Ж-ж». Вот взять «Набукко». Казимир Михайлович, к своему стыду, ни разу так и не послушал эту оперу. Ну хор там знаменит. «В «Большом» дают сегодня «Аиду…» Бывает, это бельканто не катит, это как вдохновение – проснулся не с той ноги. А вот раз Казимир сидел на кухне, жрал жаренные жёлтые желатиновые жердочки жигулёвских жевательных грузинских сосисок. Телевизор смотрел. Грузин там сказал: «Все русские (кого он имел в виду, каких русских, кацапов (они не русские) или хохлов (эти руськие)… все русские одинаковые, серые. А все грузины – личность, каждый. Нас мало, грузин, и все мы личности». Казимир Михайлович тогда, Казимир Михайлович уже тогда был Казимиром Михайловичем, он тогда подумал: «А ведь грузин прав. Каждый грузин – личность». Он жрал жевательные жаренные жёлтые желатиновые жёрдочки жигулёвских же ежевичных сосисок и думал: «Каждая сосиска – это личность…» Было странно. Ну «Валькирия» гудела уже в самом разгаре, начался ансамбль «Полёт Валькирий». И вдруг Казимир почувствовал, как комок начал подступать к его горлу. Сначала Казимир Михайлович подумал, что жжжжжж сосиски ж со сальмонеллой и его просто сейчас стошнит. Но нет. Смотрит – не тошнит. И тут его начало трясти, просто кидать. Девки пели свой хор, а Михалыча Казимира трясло и кидало. У него на глазах выступили слёзы, горло сжал такой спазм, что боль пронзала да самого сердца. Какая уж тут еда. И было сладко, как очищение, реминисценция, катарсис… А вы говорите 10 километров! Да хоть метр на метр. Так что Казимир Михайлович с тех пор всегда с опаской слушал новые для себя оперы – чтобы не потерять ненароком над собой контроль. Самообладание. Мало ли что.
…Хотя вот в этой смуге, шуге, мути и волнах, через баркас, прорывающийся «по бушующим волнам», где никогда не кончается океан, водится та самая рыба скумбрия – «а кушать хочется всегда», особенно 24 декабря, до первой звезды, «ну вы понимаете…» И у Гели не станет больше талия от лишней рыбки. Потому что здесь нет логики, у Гели шикарная талия. Для женщины это главное. После глаз, точнее, после взгляда главное. Как-нибудь за бокалом кьянти, Геля… Ведь Илларион ушёл со своим баркасом в эту шугу, его никто не заставлял, да и не посмел бы заставить, несмотря ни на что, несмотря, что он зек, простой зек, как и все. Ветер пронизывал до костей стоящих на берегу, и надежды уже не оставалось совсем. Зрители один за другим стали возвращаться на материк, как музыканты в том концерте, понурые и печальные, человек почти не привыкает к смерти, к своей смерти. Зрители – музыканты ушли, а Илларион их догнал уже у самого домика. Он улыбался, за ним шли спасённые, Косых плакал и почему-то повторял: «Не стреляйте, дяденька!.. Не стреляйте!»
…А Ксюше очень понравился дирижабль, если б не дирижабль, то как? До Лондона на самолёте лететь три часа, но это не для Ксюши с Митей, это совсем не вариант. Опять же, про оперу. Ксюша поразилась: «Как они воют!» А капитан-лейтенант объяснил им с Галей: «Девушки, это опера, они так здесь поют». Галю потом убило осколком. Они рядышком упали, прячась, на пол в школе, во время бомбёжки, а Галя так и не поднялась – убило. Самолёты улетели, они не бомбили поселян. Поэтому всё село и собралось за околицей, на открытом пространстве. А эти побежали в школу прятаться, из вредности, наверное…
Такой интересный трап, он спускался с высоты и до земли, там почти метров десять высоты. Ксюша поднималась по нему