не доисторическую птицу, а всего лишь “суперконстэллейшн” с отказавшими моторами, и лунный свет здесь ничего не меняет. Почему я должен воображать то, чего нет?” Не знаю, но у меня всегда так получается. Воображать то, что могло бы быть. А если бы Оксанка ушла? Я бы тогда не смог бы сказать, что она меня не отпускает, или…
Он подошел к окну, и подумал про себя: “Черт”. За окном ничего особенного: лето как лето, вполне замечательное, ничем не примечательное, только стоявшего вечером под окнами фольксвагена “Bug” – нету. Затем он прошел в маленькую комнату, где еще подремывала жена и с невозмутимостью сфинкса, ласково так произнес: “Кажется, у нас угнали машину”. “Как?” – удивленно вскрикивает Наташа спустя две минуты, когда до её сознания, сквозь сладкий сон и нежность мужа дополз, наконец-таки, смысл слов. “Как угоняют машины? – переспрашивает он. – Что тебе приготовить на завтрак?”
Конечно, могло бы что-то получиться, что-то совсем другое (и я подозреваю не на долго), чем с Оксанкой. Оно было бы ярче, насыщенней, разнообразней, но был бы я так счастлив? Да, конечно, лесть самолюбию вполне ретушировала некоторые неудобства, да и пользовался бы я положением с отчаянной безысходностью, как временщик, который не может позволить себе роскошь созидать там, где ему не суждено жить.
Это я чувствовал, и скорее был больше неуверен в себе, чем в ней. Она была капризна, но все же очень зависима, – я мог бы с ней сладить. Её взрывы с возрастом становились все менее фатальными, ибо она начинала понимать, что разорвать легко, а построить дальше будет все труднее и труднее. Ничто уже не давалось просто, во время игры, да и горизонты впереди стали казаться не такими широкими, да и люди, люди – тоже. Жизнь учила скромности. Когда она приезжала и рассказывала о брате, я заметил, что брат, наконец, понял это:
– Значит Илья уже не строит из себя принца на белом коне?
– Да какой там: теперь он и ночи не проводит без женщины! Моя Джульетта, бедная Джульетта, потеряла всякую надежду стать единственной.
Интересные у неё отношения были с братом. Достаточно сказать, что она узнала, что он ей не родной (родители было отчаялись иметь собственного ребенка и взяли младенца из детского дома, как на следующий год мать забеременела Наташей) в канун своего пятнадцатилетия. Они жили в одной комнате… “А собственно, в чем вы извиняетесь?.. Байрон и Августа? Ну конечно! Неужели вы в самом деле сомневались?.. Как же иначе? Два юных существа разного пола оказались вдвоем в занесенном снегом мрачном замке и провели взаперти много времени… Как же, по-вашему, они должны были вести себя?”2
– Я была у него первая и он у меня. На самом деле мы просто баловались, мы еще ничего не понимали. Хотя, если бы отец узнал – он бы нас сразу убил.
По-моему, евреи должны быть более терпимы к таким вещам, тем более объективно факта кровосмешения не было. Но тогда она еще была максималисткой, бунтаркой и рационалисткой: все казалось исполненным смысла, грандиозным и завораживающим.