сидела на маленьком жёстком сиденье позади женщины, левая рука которой распухла, была в синяках и безвольно висела сбоку. Наверное, была сломана. Я уставилась на затылок этой женщины, боясь пошевелиться, боясь вздохнуть.
Краем глаза – я не осмеливалась повернуть голову – я заметила что-то нацарапанное на чёрной стене рядом со мной. Может быть, имя. Может быть, героическое послание о свободе или независимости. Может быть, следы от ногтей заключённого, когда его утаскивали на очередной допрос, заключённого, испуганного тем, что на этот раз он сломается.
Посторонний шум прорезал неглубокие вздохи сидевших вокруг меня. Я подняла глаза к маленькому открытому окну, откуда доносились возбуждённые голоса. Крики следователя, сдавленное бормотание заключённого, затем треск, вопли и рыдания. Слышать, как кого-то пытают, было ещё хуже, чем представлять, как пытают тебя.
Одного за другим охранники вызывали заключённых из камеры. В тщетной попытке сохранить спокойствие я закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Вдох и выдох, медленно, сосредоточенно. Но эти действия только наполнили мои ноздри запахом крови и мочи от липкого пола и вонью грязных, немытых тел. Каждый раз, когда охранник приходил за кем-то из заключённых, моё сердце с новой силой сжималось от ужаса, ведь я ждала, что произнесут моё имя.
Но когда я услышала его, моё бешено колотящееся сердце резко остановилось.
– Мария Флорковская.
У меня закружилась голова. Моё тело словно приросло к сиденью, лицом вперёд, всегда вперёд, и внезапно мне захотелось отдать всё, лишь бы продолжать сидеть здесь до конца своей жизни, лишь бы не идти в комнату для допросов. Но я должна была защитить свою семью и Сопротивление. Я произнесла короткую молитву о придании сил и встала.
Наверху меня усадили за прямоугольный стол спиной к портрету Гитлера. Двое охранников стояли неподалёку, пока я пыталась изучить обстановку. В углу за небольшим бюро женщина с бесстрастным выражением лица положила пальцы на клавиши пишущей машинки. В целом в комнате было довольно мало предметов – за исключением дальней стены, увешанной кнутами, резиновыми дубинками и другими орудиями пыток.
Я сцепила руки под столом, пытаясь унять дрожь.
Дверь открылась, возвещая о прибытии моего следователя. Штурмбаннфюрер Эбнер, тот самый человек, который нас арестовал.
После немецкого вторжения в 1939 году, когда из подвала нашего многоквартирного дома ещё можно было безопасно выходить, я увидела снаружи распростёртую мёртвую лошадь. Птицы вгрызались в её тушу, отделяя плоть, мышцы и сухожилия от костей, окрашивая землю в красный цвет, оставляя истерзанное тело гнить. Когда Эбнер сел напротив меня, я вгляделась в его лицо – ранняя плешивость, орлиный нос, – и не смогла отогнать образ тех птиц и лошадиной туши.
– Меня зовут Вольфганг Эбнер. – Располагающий голос, будто мы были старыми знакомыми, которые встретились спустя долгие годы. – А тебя – Мария Флорковская, верно?
Было