нары. Между ними, прямо на полу, лежали грязные соломенные подстилки, на которых были размещены люди. Отец Македоний в смущении остановился у дверей. Заключённые молча раздвинулись, освободив место для ещё одного постояльца. Батюшка уже имел опыт заключения, следствия, лагеря: в 1931-м он был осуждён Берёзовским судом на два года за нарушение КЗОТ при ремонте Скорбященской церкви в селе Дубинино. Но атмосфера в камере на этот раз была иной. Здесь все были примерно в одном положении: никто не понимал, за что его арестовали, и почти никто не имел надежды на освобождение.
«Откуда ты, батя?» Был первый вопрос. «Я священник Казанского храма, протоиерей Македоний Сташевский, родом из Могилёвской губернии, из Белоруси».
Люд в камере был разный. В основном – крестьяне: бывшие кулаки, середняки, бедняки… Было несколько железнодорожников из Боготола, псаломщик из Козульки, баптист.
Знакомых отец Македоний не увидел. Он догадывался, что арестован не один, но, видимо, пока шло следствие, священников распределили по разным камерам. У него давно было предчувствие, что именно арестом скоро всё закончится. Это предчувствие было всегда, с самого рукоположения[1]. Но тогда перспектива возможного ареста была чем-то далёким, почти нереальным, как перспектива неизбежной когда-то смерти для юноши. Человек живёт, а вместе с ним живёт надежда.
Отец Македоний читал про себя молитвенное правило, Иисусову молитву[2]. А когда ум уставал – предавался воспоминаниям о прошедшей жизни. Вспоминал он подробно, стараясь ничего не упустить, как будто пересказывал события внимательному, доброжелательному и в то же время взыскательному слушателю, заново всё переосмысливая, оценивая и как бы подводя итог…
Помнил себя отец Македоний лет с пяти-шести. До этого были какие-то отрывки, вспышки смутных воспоминаний. Помнил, видимо, то, что особенно впечатлило его маленькое детское тревожное сердце. Эта тревожность, ожидание чего-то страшного или неприятного преследовали его всю жизнь.
Надолго врезался в детскую память тёмный декабрьский вечер. К родителям пришли гости. Был какой-то праздник, то ли церковный, то ли семейный. Мама пораньше положила Македона в кровать, плотно закрыв дверь. В соседней комнате взрослые пели застольные песни, папа играл на гармошке. А Македону снился кошмар. Он не уверен, что это был сон – уж очень достоверно он переплетался с явью. Македон слышал песни, видел полоску света, пробивающуюся из-под двери. Вдруг его окружили страшные, злобные, мерзкие существа. В ужасе он хотел крикнуть, позвать маму, но голоса не было, и пошевелиться он не мог. Македон запомнил этот кошмар-явь на всю жизнь, похожие кошмары сопровождали его и потом. Когда он повзрослел, он мог бы с уверенностью сказать, опираясь на религиозный опыт, что эти кошмары – отблеск ада, а ужасные страшилища – бесы…
Вспомнилось ещё первое разочарование. Родители готовили дом к побелке, развели извёстку в тазу и убрали её, как они, видимо, думали, подальше, под стол. Македон заполз под стол, почему-то решил, что