только за поворотом на Каховку, и Климанов, наконец от души пришпорив свою “Ниву”, погнал в сторону Профсоюзной.
Снег не прекращался. Мокрыми хлопьями он валил с неба, плющась о лобовое стекло, размазывался “дворниками” и вновь возникал перед глазами неровными белыми кляксами.
“Да, правильно я сделал, что остаток отпуска перенес на январь, − подумал Климанов. − В такую погоду черта с два поохотишься. Ни одна собака след не учует, даже если зверь пять минут назад прошел, − вон как метет!”
При мысли об охоте все его существо охватил знакомый азарт вместе с зыбкой тоской: выбраться к Деду на Мещеру вряд ли удастся раньше чем через месяц.
Охотиться он начал еще пацаном, в деревне, куда его отправляли каждое лето к бабке и отцову брату. Дядька, пятидесятилетний бирюк, души не чаял в племяше и сызмальства брал его с собой на речку и в лес. Рыбачить Лешка так и не пристрастился, а вот побродить с ружьишком в дальнем березняке или по полю, где в те времена водилась уйма русаков, Климанов полюбил. К восемнадцати годам он считал себя уже заматерелым зверобоем: как же, и на утку, и на зайца, и даже на кабана хаживал. Вот потому, когда Юрка предложил ему составить им с Петровичем компанию на ноябрьские праздники, Палыч с радостью согласился.
Выехали с вечера, на тогдашнем “Запорожце” Диденко. Утрамбовались в тесную малолитражку с трудом: огромному Евстафьеву пришлось отодвинуть переднее сиденье до упора, и то лишь для того, чтобы колени не упирались в лицо. Климанов, тоже не будучи субтильным, едва поместился сзади. Вольготно чувствовал себя только один невысокий поджарый Петрович, всю дорогу сочувственно посмеивающийся над приятелями и травивший по этому поводу анекдоты. Один из них Палыч помнил до сих пор: гаишник на посту заметил на дороге “Оку”, которая время от времени странно подпрыгивала, а когда остановил ее, выяснилось, что на водителя, двухметрового амбала, едва помещавшегося в своем крохотном автомобильчике, напала икота… Ох, как обиделся тогда Юрка на Деда, аж молчал всю оставшуюся дорогу!
В деревню добрались почти за полночь. Все сельцо уже спало, лишь в одной избе мерцал огонек. Не успели подъехать к ней, как дверь в сенцах распахнулась и навстречу с крыльца засеменила маленькая согбенная фигурка.
− Сынок, никак ты? А я как чуяла, оладьев твоих любимых напекла…
Климанов с удивлением смотрел, как обычно суровый, холодно-насмешливый майор с нежностью и даже как-то виновато обнимает старушку, о чем-то тихо спрашивает ее. Заходит в калитку под радостное повизгивание гончей, мечущейся в вольере у крыльца. Присев на корточки, словно ребенка обнимает собаку, а та, положив ему на плечи тонкие белые лапы, тычется носом прямо в лицо.
Изба, где обитала мать Диденко, чем-то напомнила Лехе бабкин дом в деревне. Те же просторные сени с притулившейся к ним чистенькой горницей. Та же тесноватая комнатушка, половину которой занимала громоздкая русская печь. Широкая зала, где под потолком в мерцающих бликах лампадки темнела икона. Все было как на картинках про дореволюционный