людей открытое пространство за пределами укрытия было лишь легендой. Главным здесь считалось, чтобы люди поддерживали работу машин, хотя Джанс всю свою долгую жизнь думала наоборот.
Сквозь завесу темноты показалась площадка пятьдесят седьмого этажа. Там на стальной решетке сидела девочка, поджав ноги и обхватив руками колени. Она держала перед собой детскую книгу в защитной пластиковой обложке, подставив ее под тусклый свет лампочки над головой. Джанс присмотрелась к девочке – та не шевелилась, двигались только глаза, разглядывающие цветные страницы. Она даже не подняла головы, чтобы посмотреть, кто идет мимо по площадке жилого этажа. Девочка постепенно растворилась в темноте, когда Джанс и Марнс побрели дальше, вымотанные после третьего дня подъема. Ступени не вибрировали и не звенели от шагов, в укрытии было тихо и зловеще безлюдно, но вполне просторно для двух старых друзей, шагающих рядом по ступенькам с облупившейся краской, помахивая руками и время от времени – очень редко – соприкасаясь.
В тот вечер они остановились на ночлег в офисе помощника шерифа на среднем уровне – он настоял, чтобы они воспользовались его гостеприимством, а Джанс очень хотелось обеспечить большую поддержку очередному шерифу, выдвинутому на эту должность не из профессиональной среды. После холодного ужина, проведенного в почти полной темноте, и достаточного количества шуток, чтобы удовлетворить хозяина и его жену, Джанс удалилась в главный офис, где для нее разложили диван-кровать и застелили его насколько можно комфортно, одолжив где-то почти новое белье, пахнущее двухчитовым мылом. Марнса устроили на кушетке в камере, где все еще висело амбре самопального джина, оставшееся от пьяницы, который слишком увлекся выпивкой на радостях после очистки.
Джанс не заметила, когда погасили свет, – он и так был очень тусклый. Она лежала в темноте, ее мышцы пульсировали, и она наслаждалась неподвижностью. Ноги сводило, спина была напряжена. Но мысли Джанс никак не могли успокоиться и возвращались к разговорам, которые вели они с Марнсом, коротая время в последний день подъема.
Они с Марнсом словно кружили по спирали друг вокруг друга, вспоминая о прежних чувствах, нежно касаясь заживших шрамов, отыскивая уязвимое местечко, еще оставшееся на их хрупких старческих телах, где-то на морщинистой и сухой, как бумага, коже и в сердцах, загрубевших от законов и политики.
Имя Дональда произносилось часто и словно на пробу – так ребенок залезает на кровать к родителям, вынуждая настороженных любовников освободить ему местечко посередине. Джанс вновь с печалью вспомнила своего давно ушедшего мужа. И впервые в жизни она с тоской подумала о последовавших десятилетиях одиночества. То, что она всегда считала своим призванием – забыть о личной жизни и служить великой цели, – теперь воспринималось скорее как проклятие. У нее отняли жизнь. Выжали как губку. И ее усилия по капле утекали вглубь укрытия, где всего сорока этажами ниже ее едва знали и никому не было