руки Ивана Кривцова в специально устроенную на столе колоду и защелкнул ее на запястьях. После чего палач зачерпнул ведром из деревянного корыта воду и со всего маху вылил на измученное тело казака. Чуть поодаль стола он поставил точеный табурет и постелил на него белый рушник. Патриарх не ждал от Алфимова ни знаков уважения, ни какого-то подобострастия. Тот, зная нрав Филарета, и понимая спешность и важность дела, толкнул Иосифа, давая понять, что следует покинуть пыточную. Оба они направились в соседнюю комнату. Дверь закрылась. Патриарх остался с казаком с глазу на глаз. Владыка не чувствовал усталости в ногах и начал допрос не присаживаясь.
– Тьма в твоей душе, раб Божий, свет ей нужен, избавление от преступного знания, – Филарет внимательно посмотрел на измученного казака и, убедившись, что тот уже почти оправился от нестерпимой боли во время недавних пыток и черные как уголь глаза его ожили и с заинтересованностью скользят по нему с головы до пят, решил сразу же перейти к главной теме, которая имела для Патриарха важное значение.
– Был ли ты, Ивашка, вместе с послом иранским у воеводы белгородского Абросима Лодыженского? – Этот вопрос здесь, в подземелье, Кривцов услышал в первый раз. Пытчик все добивался, по доброй ли воле он казак в плен к татарам сдался и зачем служить персу согласился? Доискивался, что слышал он дурного в разговорах Урусамбека о молодом царе и Патриархе, и главное, с чего вдруг он, отпущенный послом в Москве на все четыре стороны, опять тому понадобился?
Кривцову нечего было скрывать и отвечал он честно, не лукавя, что сражался храбро с татарами, что даже думает золотого достоин, а в плен попал потому, что пятеро врагов на него раненого накинулись, не смог их осилить, да и отряд белгородских казаков не вовремя отступил. Об Урусамбеке Кривцов говорил только хорошие слова в том роде, что он хоть и не нашей веры, но больше скорей христианин, чем магометанин, что о царе и Патриархе перс отзывался уважительно. А вот зачем он понадобился послу Шах-Аббаса, не ведает. Многократно его пытчик истязал, последний раз раскаленным щупом по спине и груди катал. Но он, Кривцов, стоял на своем.
Казак чувствовал в душе смятенье. Он обещал пытчику всю правду сказать, но в чем эта правда состоит он себе до последней минуты не представлял. Ивана интересовало, почему этот старик, то ли воевода, то ли боярин совсем о другом пытает. В какой-то миг к Кривцову пришло осознание того, что обмануть или провести ему этого сурового, с тяжелым, неприветливым взглядом вельможу не удастся. И тогда Иван решил – будь что будет. Освобождение свое из плена он оплатил персу сполна, даже многократно, и если этот старик сейчас из расспроса не выудит то, что ему надо, то не прожить ему, Ивану Кривцову, до следующего утра.
Филарет зорко наблюдал за пленником, ясно видел, как мучительно размышляет над его вопросом и над дальнейшей своей судьбой этот крепкий, сильный русский мужик. Ему было очевидно, что казак стал невольным заложником событий