оберегая зрение. Он будто боялся его испачкать. Представитель сосредоточился, всмотрелся во что-то пристальнее и, скуласто напрягшись, страстно зевнул, ненадолго отделяя поясницу от Косяка, освобождая карман от руки и деликатно прикрывая губы пальцами. Прозрачно-сырообразный ломоть луны, висевший над ним, объявлял наступление сумерок. На ее голубоватом фоне суетно шныряли неутомимые вампирусы.
Костюмчик очередного абитуриента выглядел не столь вызывающе скромным, однако его обладатель казался еще более мрачным и снизошел в круг света, как акт черной рапсодии. Создавалось впечатление, что Дверь способна была работать лишь в одном направлении. И на каких-то заранее оговоренных условиях.
Господин на пороге Двери в нужник, ностальгически морщась, постоял так с минуту, неопределенно озираясь и перекатываясь с пятки на носок и обратно, окинул кислым взором аудиторию еще раз, сунул руки в карманы и, то и дело привставая на цыпочки, закатывая глаза и употребляя челюсть в качестве кильватера мысли, принялся делать сообщение; он, казалось, стремился донести до сознания собравшихся некое обстоятельство, представлявшееся ему как нечто само собой разумеющимся, которое, вместе с тем, ввиду не вполне понятной причины донести не получалось. Представитель говорил настолько тихо, то ли сорвав голос, то ли издеваясь, что его слышали лишь в первых рядах.
Докладчик, по всей видимости, являлся народу не впервые, прежний опыт оказался неутешительным, и он сам уже не очень верил в благоприятный исход предприятия. Что он говорил – разобрать было трудно, только вскоре толпе, видимо, надоело стоять на одном месте, она угрюмо зашевелилась, неохотно загалдела и предприняла попытку сбиться плотнее. Поступило сдержанное расстоянием предложение слезать с бочки.
Народ все также апатично чесал подбородки, темнея штандартами и коченея лицами религиозного содержания, поначалу даже можно было удивиться, отчего толпа сама на себя не похожа. Она была тиха и покладиста.
Если бы не вид нескольких исполинских изъеденных тенями глыб, возвышавшихся над сюжетом на манер гранитных фигур острова Пасхи, можно было подумать, что затруднения здесь носят лишь временный характер. Что всё в конце концов счастливо разрешится, и все пойдут по домам или куда они там шли. Эти искусственные образования портили весь вид. Выглядело так, что сюжет ветх и несдвигаем, как смысл жизни. Впрочем, все словно брали с изваяний пример.
Затем все изменилось.
Прямо у Косяка в нужник с видом крайней степени утомленности в жестах и на породистом профиле возник некий господин без пиджака с разбитой скрижалью под мышкой.
По его лицу все сразу понимали, что размышлять ему в данный момент приходилось о чем-то привычном и, вместе с тем, наболевшем, глубоко трагичном по своему содержанию, отвязаться от чего он уже отчаялся. Скрижаль выглядела, как фундамент трактора или фрагмент развороченной брони