приличные, – ответил Грызунов и отодвинул от себя кружку. – Спасибо за угощение.
– Из твоего „спасибо“ шубы не сошьешь, Степаныч. Или тебя называть полностью, по имени-отчеству? Иннокентий Степанович? А, Грызунов?
– Называйте меня так, как все меня кличут, – Степанычем. Так привычнее.
– Как скажешь.
– А вас как величать-то? – Грызунов робко посмотрел в глаза своего собеседника и убрал руки под стол.
– Называй Николаем Михайловичем. – Задонский сел на свободный стул напротив пленника, стянул с себя пиджак, кинул его шоферу-телохранителю и закинул ногу на ногу. – Учти, Степаныч. Мы дали тебе возможность отдохнуть в человеческих условиях не потому, что ты заслужил это в сорок пятом, защищая советскую родину, которой сейчас уже нет, а для того, чтобы ты напряг остатки своих проспиртованных мозгов и выложил нам все то, что нам от тебя нужно! Мы не собираемся ухаживать здесь за тобой, как в доме для престарелых. И мы ехали сюда, в Калининград, из Москвы златоглавой за тысячу с гаком верст через два суверенных государства не для исследования экономического потенциала самой западной окраины Российской Федерации, а для выяснения отдельных деталей, к которым ты, достопочтимый мой Степаныч, имеешь самое прямое касательство.
Задонский, несмотря на существенную разницу в возрасте, обращался к своему визави на „ты“, в духе милицейских традиций, где сотрудникам министерства внутренних дел в борьбе с не поддающейся выведению преступностью нет места правилам хорошего тона, учтивости, миндальничеству, слащавости и прочим посыпанным сахарной пудрой штучкам великосветского общества эстетствующих аристократов. Зато Грызунов именовал находившегося по ту сторону стола москвича исключительно на „вы“ и по имени-отчеству, как и следует задержанному, представшему пред грозными очами следователя по особо важным делам, к которому еще пока рано, ввиду отсутствия неопровержимых улик, обращаться расхожей и общепринятой фразой – „гражданин начальник“.
– Я не совсем понимаю…
– Кончай! – оборвал старика Николай Михайлович, откинувшись на спинку стула. – Все это мы уже слышали. Напомню основные позиции нашей недавней с тобой беседы. Нам ни к чему твои биографические данные, мы и так о тебе достаточно много знаем. И то, что тебе семьдесят два года, и то, что ты служил сапером, и что после войны работал в системе водоснабжения и канализации Калининграда, и что после смерти своей жены, а затем и гибели в Душанбе твоего единственного сына и его семьи в период охоты за русскими ты стал спиваться, что в твоем переходном с этого света на тот возрасте чрезвычайно опасно для здоровья.
Слова Задонского причиняли старику боль. Это было заметно по его набрякшим влагой глазам. Его душа, за многие годы тяжелой жизни превратившаяся в мишень из жесткой фанеры, все же всякий раз вздрагивала, когда ее прошивали автоматные очереди. Но на этот раз в нее умелой рукой метнули гранату, осколки которой едва не разорвали цель на мелкие кусочки.
А противник продолжал развивать наступление,