сказать; однако ваших чувств совершенно не заметно… Когда вас перестало задевать то, что вы видите?
Фольк коснулся губами края стакана.
– Сложно сказать. Сначала это было захватывающим приключением. Боль пришла позже. Накатывала волнами. А потом наступило бессилие. Кажется, с некоторых пор у меня уже ничего не болит.
– Это и есть то самое очерствение, о котором я говорил?
– Нет. Скорее смирение. Код не разгадан, но ты уже понимаешь, что существуют законы. И смиряешься.
– Или не смиряешься, – мягко возразил собеседник.
Внезапно Фольк почувствовал какое-то жестокое удовлетворение.
– Вы остались в живых, – сказал он холодно. – Это в вашем случае тоже в некотором роде смирение. Вы сказали, что пробыли в плену три года, не так ли?.. И когда узнали о том, что случилось с вашей семьей, не умерли от боли, не повесились на суку. И вот вы здесь. Вы живы.
– Да, жив, – согласился Маркович.
– Каждый раз, когда я встречаю того, кто остался жив, я спрашиваю себя: что он сделал для того, чтобы выжить?
Опять повисла тишина. На этот раз Фольк пожалел, что сгущающиеся сумерки мешают различить лицо собеседника.
– Это несправедливо, – сказал Маркович.
– Возможно. Справедливо или нет, но я себя об этом спрашиваю.
Сидящую на стуле тень едва освещал отблеск последнего багрового луча.
– Наверное, по-своему вы правы, – произнес Маркович. – Быть может, когда остаешься в живых, а другие гибнут, это уже само по себе подлость.
Фольк поднес стакан к губам. Тот снова был пуст.
– Вам лучше знать. – Фольк наклонился, чтобы поставить стакан на стол. – Судя по вашему рассказу, у вас есть некоторый опыт.
Собеседник издал неопределенный звук. То ли кашлянул, то ли неожиданно засмеялся.
– Вы ведь тоже из тех, кто выжил, – сказал он. – Вы, сеньор Фольк, прекрасно себя чувствовали там, где умерли другие. Но в тот день, когда я вас встретил, вы стояли на коленях возле трупа женщины. По-моему, вы в тот миг воплощали собой настоящую боль.
– Не знаю, что я собой тогда воплощал. Меня некому было сфотографировать.
– Тем не менее вы не растерялись. Я видел, как вы подняли камеру и сфотографировали женщину. И вот что примечательно: я знаю ваши фотографии так, словно сделал их сам, но ту я ни разу нигде не встречал… Вы ее храните у себя? Или уничтожили?
Фольк не ответил. Сгущалась тьма, и перед его глазами, как в той кювете с проявителем, проступал образ Ольвидо, лежащей на земле лицом вниз; ремешок от фотоаппарата опутывает шею, безжизненная рука почти касается лица, маленькое красное пятно, темная ниточка тянется от уха по щеке до другой блестящей лужи, растекающейся внизу. Осколок разрывного снаряда, объектив «Лейки» 55 мм, 1/25 экспозиции, диафрагма 5.6, черно-белая пленка – «экта-хром» другой камеры был в это время перемотан – среднее качество; пожалуй, не хватает света. Фотография, которую Фольк не продал и впоследствии сжег единственную копию.
– Да, – продолжал Маркович, не дожидаясь ответа. – До некоторой степени