Когда же ты, наконец, избавишься от этого? Прав отец: пора тебе жениться.
Он перевел взгляд на меня.
– Что ты хочешь передать Ансельми? Неси скорее и дай мне спать.
Я же в нерешительности продолжал стоять рядом, несмотря на усилия, не мог сообразить, что такого особенного могу послать Ансельми, что бы напомнить о себе. Не дождавшись ответа, гвардеец начал терять терпение.
– Парень, утром я уезжаю.
– А из Лиона вы вернетесь в Париж, Жюст? – стараясь заручиться его расположением, я решил обратиться к нему по имени.
– Откуда ты знаешь, что меня зовут Жюст?
– Вы сами произнесли ваше имя.
Он засмеялся.
– Ты наблюдательный. Как, кстати, тебя зовут?
– Мое имя Корнелиус.
– Так вот, Корнелиус. Я уеду рано, и весь день проведу в Лионе. А следующим днем поеду обратно в Париж. К вам заезжать не стану – нет в этом смысла, но если придешь на дорогу, где встретил нас в прошлый раз, я захвачу твой подарок и передам.
– Вы… обещаете?
Усмехнувшись, он кивнул и добавил:
– Если опоздаешь – я не буду ждать. Так что приходи на рассвете.
Судьбе было угодно заставить меня позабыть про бесцельные мечтания, которым я предавался последние недели, и дать только один день, чтобы обрести себя в реальности. В ту ночь я уже не сомкнул глаз, голову мою попеременно терзали два вопроса: что передать для Ансельми и как незаметно отлучиться, дабы избежать потом расспросов и подозрений хозяев.
Едва дождавшись утра, я вышел во двор. Вскоре мимо прошел гвардеец. Уезжая, он не сказал ни слова, но, почувствовав его взгляд, я понял: он готов сдержать данное мне обещание. Значит, завтра с восходом надо быть на дороге в лесу. Само по себе это не вызывало затруднений – папаша Арно нередко поднимался затемно и почти сразу шел открывать ворота. Другое дело – как я смогу покинуть двор и объясню своё отсутствие.
Не решив окончательно, я задумался о подарке для Ансельми. Поразмыслив, я ещё раз убедился, как бедна моя жизнь: у меня не было решительного ничего, что возможно подарить другу. Всё моё богатство состояло из старой, много раз чиненой одежды, доставшейся после брата, и пары деревянных башмаков, которые приходилось носить, невзирая на холод, даже зимой. Все эти вещи были грубы, сильно поношены и ровно ничего не значили, а я хотел отдать Ансельми нечто дорогое мне, так же, как и для меня он расстался с чем-то особенным.
Единственно возможным, что пришло на ум, был крошечный крестик, который я носил на груди. Этот крестик повязала мне моя мать, когда настало время уходить из дома, с тех пор я никогда его не снимал. Я уже плохо помнил, как он выглядит, и вот теперь, вытянув на свет, старался рассмотреть.
Совсем потемневший и ничем не примечательный, для меня он был наполнен любовью матери, и я размышлял, готов ли с ним расстаться. Я думал, что ни за что его не отдал,