зарываться в древний песок, засыпая, станут трилобиты. Почему юродство впереди всей жизни бежало? Только ли потому, что юрод не просто зерцало Бога, а он себя пред Богом – никчёмным зеркалом разбивает?
Тайну сию никто мне не открыл. Я её и сам знаю. Изначально. В крови моей течёт-струится.
Вот подошёл я, пройдя все улицы бетонные и створы железные, к земляно-красной кирпичной стене. Кремль! Он. Знавал тут каждую гордую башню. Постоял немного. Подышал ветром. Надо бы войти через Боровицкие врата. Открыты! Люди могут тут гулять, меж собой о том, о сём балакать. Людей наблюдает Царская охрана: люди добрые, а торчат средь них волчьей ягодой и злые. Хищь везде. Всюду тьма. Не избыть.
Подходит ко мне страж. Погоны на плечах. Рот сжат в тонкую нить. Каменный лик; неужто воздух вдохнёт и слово изронит?
– Кто ты есть, босяк?
Я вздохнул шумно. Улыбнулся во весь рот, широко.
– Василий!
– Что значит Василий? Так просто – Василий?!
– Блаженный я Христа ради!
Страж онемел. Глядел на меня, на шкуру на плечах моих тёмную, медвежью, с прядями липкими, засохшими, на морозе инеем осолёнными, на мои босые, в цыпках, ноги. Потом голову поднял и сердито засмотрел мне в глаза.
– Почему у тебя зрачки красные? Как у зверя? А?!
Улыбка не сбегала с лица моего.
– Потому что я нынче на небосводе зрел Красную Луну.
– Ишь! Луну! Красную! А сейчас-то белый день!
Да, денёк был весёленький, лучистый, сплошной снежный праздник, снежные городки стояли впереди и сзади, один такой городок я безжалостно, нагло перешёл вброд, порушил его голыми ногами, снеговые башни коленями да локтями расшвырял, а городишко тот, видать, детки возвели, да повторенье точь-в-точь подлинного Кремля, вот башня Набатная, вот Боровицкая, вот Кутафья, вот Спасская. Из снега слеплены. Я разрушил, смеясь, негодяй, генерал уличный, а и сам по весне снежный Кремль растаял бы.
Синева льётся, лбы и плечи заливает! Небо ножом Солнца вскрыли, и синяя густая кровь хлещет! Прямо на наши затылки, темечки! Глаза в синь вонзаешь – а они в ней тонут, вязнут! Вмешивает синь нас, живых, в себя!
В Богородицын плащ – да чтоб не дышали – как младенчиков, заворачивает…
– Да я сквозь облака, солдат, зрю!
– Я не солдат! Я офицер!
– Да всё одно солдат! На Войне мы все солдаты!
– А ты, Василий, видать, не солдат! А бродяга нахальный в шкуре зальделой! Куда стопы направляешь?
– К Царю!
Страж сложил губы трубочкой и изумлённо присвистнул.
– Фью-у-у-у-у-у! Эка хватил! К Царю! А выше не метил? К Богу, к примеру?!
Я всё улыбался, и щёки мои от длинной улыбки сложились на морозе напряжённой, застылой гармошкой.
– Так я и так уже у Бога за пазухой! И там сижу, и на тебя нынче оттуда – гляжу!
– Экий безумец! – Я видел, мое юродство начинало стражу нравиться; он решил поразвлечься. – А ты, безумец записной,