рвётся… неистовое небо, яростное, наше… Не отдадим… умрём за него… Чёрные лоскутья… ах, бородень у тебя знатная, бродяга… ветер как рвёт её, и сейчас всю вырвет… а ты, брат, видал Красную Луну?.. Я – сегодня – видал… она вон там стояла… глаз круглый, рыбий, громадный… глаз человечий, штыком выкололи, на снег швырнули… а получилось – в зенит… И мёртвым глазом, кровищей залитым, на нас на всех глядит… глядит… А глазница кровавая пуста… а где она?.. где тот череп, лик обесславленный?.. где…
Боярин молодой бессильно прикрыл глаза, в синих сумерках брык – и свалился в снег ничком. Сокол вспорхнул с его плеча, сделал над ним круг и взмыл, полетел радостно и ширококрыло в сумрачный, рваный ветром траур холодного неба.
Василий переступил через бездвижное тело сокольничего, офицер обошёл его, как кострище, оба поднялись по ступеням крыльца, и, прежде чем толкнуть кулаком дверь в Царский белокирпичный терем, обернулись назад и посмотрели на всё, что оставляли позади: никогда боле не будет такого дня, и такого вечера, и такого широкого, на пол-Мiра снега, белой зальделой реки, гуляющих и воркующих людей-голубков, то под ручку идущих, то в поцелуе замерших, а после ласки хохочущих, и такого Царь-Колокола, и такой Царь-Пушки, и таких погасших, меж деревьев замёрзших гирлянд, и таких домов-сундуков, и таких скворешен-шкатулок, и таких кремлёвских котов, с зелёными круглыми глазами и железными когтями, сидящих на Солнце важными сфинксами, и их, таких, точно таких, как сегодня, здесь и сейчас, больше не будет, не будет никогда.
И посмотрели на них они сами из уходящего дня.
И посмотрели они на самих себя, уходящих в ночь.
И переступили порог Царских палат.
***
По лестнице поднимались. Слуги Царя пялились на Василия, он шлёпал босыми ногами по драгоценному цветному паркету, и с его ног стекали грязь и влага, пачкая отполированные сандаловые плашки.
– Кого за собой тащишь?!
– Тс-с-с… он объясняет небесные знаки…
– Такие людишки являются на землю раз в тысячу лет!..
Это Красная Луна восходит раз в тысячу лет. И восходит она, и начинается голод повсеместный. И гибнут люди от мора всеобщего. И землетряс объемлет горы и долы, и нет спасения от гибели всеохватной. А я что. Я просто служу Тебе, Господи. Синему, звёздами расшитому небу твоему. Невестиному снегу Твоему. А боле и ничему.
А Царь? Зачем тут Царь?
– Доложите о нас!
– А как доложить?
– Скажите, офицер из кремлёвского квадрата эс-сорок-пять сумасшедшего привел!
– Сумасшедшего – не к Царю! Безумцев – в больницу! В своем ли ты сам уме, офицер!
– Да говорю вам, это необычный дурень! Редкий экземпляр! Он… он…
Почему они все тут, вся прислужная толпа, внутри жарко натопленного терема, в зимних одеждах? В шубах, тулупах? Шапки меховые, ушанки, треухи под подбородком лентами завязаны. И все напуганно в окна глядят.
– Вон, вон она! Красная Луна!
Я остановлю