серыми глазами.
– Отвечай, кто ты есть, – велел он. – Что делаешь в расположении отряда? Зачем шпионишь? Говори, или пущу в расход!
А то так в расход не пустишь, угрюмо подумал лейтенант, но вслух этого, конечно, не сказал и решил по возможности тянуть время.
– Ладно, – заговорил он примирительно, – ладно, панове. Как на духу говорю: я не шпион, я дезертир, бежал из части.
– Куда ты бежал? – удивился Збигнев. – Тут Польша, Россия в другую сторону.
Мазур отвечал, что Россия ему и не нужна, а бежал он на родину матери, под Краков.
– Е́стэшь пола́кйем?[3] – с превеликим подозрением спросил горбоносый.
– Так, – отвечал Мазур. – Поляк по матери.
Польского толком он, конечно же, не знал, но благодаря тетке мог щегольнуть десятком-другим польских слов. Она, правда, его в этом не поощряла, говорила, что, живя в России, надо говорить по-русски, если не хочешь быть белой вороной. Сама она русский знала отлично, хотя и недолюбливала его, говорила, что это язык хлопский, то есть деревенский. Впрочем, такого мнения она была лишь о новом, советском языке, к дореволюционному языку Пушкина и Толстого никаких претензий не имела.
– Как мать зовут? – спросил Збигнев.
Мать лейтенанта звали Анна Казимировна Мазур.
– А отца?
Это была, конечно, проверка. Только что он сказал, что его самого зовут Анджей Иванович, и, если задумается хотя бы на секунду, это будет означать, что он врет. Но задумываться ему не пришлось, потому что имя он назвал настоящее, а не выдуманное.
– Иван Сергеевич, – выпалил он и добавил зачем-то: – Как Тургенева.
Поляки почему-то опять засмеялись. Это было хорошо. Веселый человек – добрый человек. То, что угрюмый сделает не задумываясь, до того веселый, может быть, и вовсе не доберется.
– Документы есть? – спросил Збигнев.
Мазур развел руками: нет документов, оставил на той стороне.
– Значит, ничего у тебя нет, – прищурился Збигнев. – А как нам знать, что ты не шпион?
Мазур только плечами пожал: зачем бы ему врать? Никогда еще глаза старшего лейтенанта не были такими голубыми и честными.
Поляки отошли чуть в сторонку и, не выпуская его из виду, горячо о чем-то заспорили. Мазур почти не понимал их, но одно слово «стше́лач!»[4] расслышал очень ясно. Ах, какое это было нехорошее слово – мрачное, пугающее и безнадежное. Похоже, поляки всерьез подумывали его расстрелять. Теперь надо было что-то срочно придумывать, чтобы не сыграть в ящик раньше времени. Но что тут придумаешь? Прыгнуть в кусты и дать стрекача? Невозможно: со связанными за спиной руками далеко он не убежит, догонят в два счета. Тогда что? И он вспомнил, что в лагерь-то он залез, чтобы предупредить партизан о роте эсэсовцев, которая стояла неподалеку.
– Эй, пан Збигнев! – негромко окликнул он рыжего. – Слушай сюда, чего скажу.
Збигнев подошел к нему, наклонился. Мазур понизил голос.
– Вы окружены, – сказал он очень серьезно, не отрывая глаз