и скрываясь в камнях, живет полумертвый. Но слово, как скоро сорвется с многозвучнаго языка, неудержимо буйствует и не возвращается назад. Впрочем, если кривую ветвь, понемного разгибая руками, согнешь в противную сторону; то она, освободившись от насилия руки, делается прямою и не принимает на себя прежней кривизны. Так и я, приметив, что стремительность беглаго слова не знает ни веса, ни меры (тогда только была для меня и жизнь, когда было слово), изобрел наилучшее врачевство, совершенно удержал слово в высокоумном сердце, чтобы язык мой научился наблюдать, что ему можно говорить, и чего нельзя. Усвоив себе совершенное молчание, он усвоит доброречие. Я лишил его всего, и он не будет презирать меры. Да обратится сие во всегдашний закон для неумеренных!
И то великое приобретение, если сдерживаешь слово готовое разразиться, когда со – вне ударяют в твое сердце. Укрощая слово, ты укрощаешь и волнение гнева; и хотя не без труда, однако укротишь его. Если не даешь свободы языку, когда он кичится и приходит в дикую ярость, но держишь его в узде, то отвратишь обиду. С покорением вождя покорится царь страстей, и ты отдохнешь от мучительнаго треволнения.
Для всего этого нужно руководство великаго Царя Христа, но потом нужно и кормило нашего ума. Если не Христос у тебя правителем; то ни к чему не полезны и молчание твое и даже еще большее терпение. Если узкий исток озера, зажав руками, откроем опять, оно тотчас потечет. Напротив того, пресветлое слово повелевает тебе, добрый мой, начав с сего, удерживать ток всех зол.
Таковы, любезнейший, поучения моего безмолвия; так говорит тебе моя рука, выражающая мысли. Это – мое плавание; а ты поспешай к другому плаванию. Всякий носится своим направлением ветра.
Но если кому, или из врагов моих, или из доброжелателей, угодно слышать другую причину моего молчания; вот она.
Было время, когда имел я очень много твердости в нравах. Христос Царь вел меня на противника, а в сердце у меня была вера тверже адаманта; отвсюду ограждался я крепкими стенами, не оскверненный ум свой назидал Божиим словом, извлекая дух из священной буквы; а с тем вместе извергал из себя соленую горечь книг, читанных мною и прежде, эту красоту, блестящую накладными прикрасами, кипучую же плоть свою, пока цвела она юностию, изнурял многими и частыми трудами. Отнял у чрева наглость пресыщения и неразрывное с ним неистовство, утвердил око в веждах целомудрием, переселил гнев, связал члены, заградил смех. Все тогда покорилось Слову, все во мне умерло. Голая земля была у меня ложем; боль в боках, жесткия одежды служили пособием к бдению и извлекали у меня слезы; днем сгибал я свой хребет, и во всенощных песнопениях стоял в прямом положении, не зная свойственной людям привязанности к удобствам жизни. Так было тогда; потому что кипела еще во мне плоть, которая обыкновенно усиливается остановить великий свет в небесном его восхождении. Сверг я с себя и тяжелое бремя земных стяжаний, чтобы, стряхнув всякую тяжесть, облегченному возноситься к Богу.
А