или наоборот то, что я говорила, и было самым настоящим и правдивым отражением моего мира? «Мама, тебя не видно нигде – ты так тихо говоришь, что тебя никому не видно, и я не знаю, где ты…» Не говоря уже об определениях, типа «живой снег», «белая тайна», «пустынный портфель» «голубой ветер» или «я – отважный водитель воды». Некоторые фразы я запомнила, но многое мне рассказала мама, как только я подросла, например, вот об этом случае, когда мы ходили на кладбище, на котором меня поразило количество растущих из земли крестов, и я, остановившись, как вкопанная, вдруг изрекла: «Это Бог народом водит. Люди сами не умирают, это всё – природа». Тогда мне было 5 лет. Ребенок более свободен: он говорит о том, что видит. Это взрослые всё объясняют, исходя из жизненного опыта, считающегося у них оправдательным правом поучать других. Я не давала советы, я просто говорила своей плачущей маме: «Что ты плачешь? Радуйся сама себе». А когда она читала мне Лермонтова, и однажды рассказала о том, что он был убит на дуэли, я совсем иначе увидела это, и спросила ее вполне серьезно: «Почему же он жизнь оставил?» Приблизительно в это время, лежа в своей кроватке, перед сном, я вдруг начинала произносить стихи. Нет, не детские стишки, наподобие тех, которые мне читала днем мама Лена из книжки с яркими картинками, а настоящие взрослые стихи, выстроенные по всем правилам стихосложения, и самое странное – они как будто текли через меня, а я просто произносила их вслух, ни на секунду не задумываясь. Моя мама вначале пробовала записывать, но у нее ничего не получилось, потому что писала она медленнее, чем я говорила. И почему ей не пришло в голову просто включить магнитофон? Но каждый раз это происходило так неожиданно, что она терялась, а первое время вообще принимала это за пустую «говорильню» засыпающего ребенка, пока не вслушалась и не поняла, что эти сложные образы, как будто картины встают перед девочкой, и она рассказывает о том, что видит. Да, несомненно, я это видела. Но где? И главное – почему рассказывала не о том, что находилось вокруг. «Она сочиняет, – говорил папа обо мне».
И такой ответ не удовлетворял ее. Как мог сочинять маленький ребенок, который еще практически не знал жизни, для того, чтобы суметь описывать ее… Но прошло немного времени, и словесные эксперименты закончились так же внезапно, как и начались.
Случилось другое: рисование. Ну, кто из детей не берет в руки карандаш и не водит им по листу бумаги, не умея даже толком держать его в пальцах, а, зажимая в кулачке, рисует какие-то невообразимые круги, линии, всякую мазню, смысла в которой не больше, чем в «рисунках» обезьянки, с той лишь разницей, что человек – единственный представитель животного мира, который способен рисовать прямые линии. Не помню, насколько прямыми они получались у меня, но ведь ребенку интересен сам процесс и яркие цвета, образующиеся при надавливании на эти деревянные палочки. Странность заключалась в другом: все свои картины я рисовала только зеленым карандашом или зеленой краской.
Вначале это смешило родителей, потом они стали