она Степана, забывая, что уже спрашивала об этом минуту назад.
– Был жив, барышня, – отводя глаза, объяснял Степан, снова принимаясь пересказывать подробности страшной ночи.
В Ельск въехали с первыми петухами. Город не спал: у заборов, побросав на землю пустые ушаты, перешёптывались простоволосые бабы, мужики с баграми и вилами в руках устало сидели на завалинках, провожая взглядами въехавшую телегу с седоками.
– Едет! Веснина едет! – бурлило вокруг повозки на всём пути следования до пожарища, ещё клубившего над Ельском сизым горьким дымом.
– Жалко Аньку, хлебнёт теперь горя девка, – прошамкал древний дед Харитон, помнивший Ельск ещё селом на одной стороне реки.
– Что уж молвить, – поддержала его невестка, такая же старая и замшелая бабка без единого зуба во рту, – в одночасье из богатства, да по миру пойти – не шутка!
О доме Аня не думала. Какая разница, что с домом, хотя даже при беглом взгляде на то место, где ещё вечером стоял новенький двухэтажный особнячок, крашеный голубой краской, прохожие крестились и опускали головы, как на погосте. Пепелище и впрямь выглядело кладбищем с торчащей вверх закопченной печной трубой, напоминающей могильный камень. Покорёженная кровать из девичьей комнаты торчком стояла посреди двора, отсвечивая сеткой, в которой застряли тлеющие клочки ватного матраца. Отдельной грудой лежали кастрюли с помятыми боками, притулившиеся вокруг знаменитого «ломовского» самовара – выглядевшего остатком прежней роскоши. Выведенные за забор, ржали лошади из сгоревшей конюшни, и надсадно, нутром чуя людскую беду, витающую над этим местом, мычала недоенная корова.
Выскочив из телеги, Аня взглянула в расширенные от ужаса глаза Маришки и кинулась во двор.
Её взгляд заметался в поисках отца, не останавливаясь на разбросанных вещах и жавшихся друг к другу работниках, при виде её начавших сердобольно переговариваться.
– Отец? Где отец?
Мир крутился перед глазами, как в бешеной карусели: белыми пятнами мелькали знакомые и незнакомые лица с шевелящимися губами. Они что-то говорили ей, но Аня продолжала озираться, понимая, что пока не увидит отца или то, что от него осталось, не будет в состоянии воспринимать человеческую речь.
Секунды спустя, она заметила Анисью и отца Александра, растрёпанного, в мокром подряснике.
– Аня! Аннушка! – расслышала она сквозь гулкую пустоту два сливающихся голоса.
Отец Александр поднял вверх руки и сделал ей успокаивающий жест:
– Жив! Жив Иван Егорович! Иди сюда.
– Жив!
В одно мгновение по Аниной груди прокатилась горячая волна, вытеснившая подкатывающуюся дурноту.
Она расслышала радостный возглас Маришки, осознав, что всё это время подруга поддерживала её за локоть, увидела, как облегчённо перекрестился Сысой Маркелович и заулыбался Степан.
Секунду Аня молчала, а потом, подобрав юбку, кинулась навстречу отцу Александру, распахнувшему дверь в баню.
Веснин лежал на широкой лавке, запрокинув к потолку всклокоченную бороду. Неподв�