из клеток в попытке добыть ДНК, РНК, всякие там гистоны и протамины… Наши карманы были просто набиты рибосомами и митохондриями, а на зубах ощущалась оскомина от долгого жевания эндоплазматического ретикулума и гликокаликса…
– Тина ваша права, – говорит Лена, – дикари! Я бы тоже…
– Прости нас, Господи, грешных. Сколько мы загубили бедных животных без чьего-либо соизволения, присвоив право распоряжаться их жизнями по своему усмотрению. Палачи, мы считали себя богами.
– Хватит причитать! – говорит Лена.
– Мы верили! Повторяю: мы, живодеры, были преданы науке…
– Живодеры?!
– Ну да!..
Через две недели, прихватив курс моих лекций, в Штаты укатил наш кудрявоголовый голубоглазый парторг.
– Это тот, что из «пиздриков»? Авлов?
– Самый тот. Не имея желания с ним связываться, мы отдали ему какие-то результаты, чтобы он мог поразить Америку.
– Ты рассказывал, – говорит Лена, – что он этой поездкой перечеркнул все ваши планы.
– Он всегда был глуп, как баран, со своими вылупленными, просто выпадающими из орбит бараньими блекло-водянистыми глазами. Не обязательно ведь знать английский, чтобы быть гостем Джеймса Уотсона, открывателя структуры ДНК, Нобелевского лауреата. Потом оказалось, что не обязательно и мои лекции читать. Можно ведь просто рассказывать о себе, о быте, о планах на будущее. По возвращении он собрал нас на пиво с жареным мясом и, порыгивая и ковыряясь в зубах ногтем мизинца, с восхищением рассказывал, как он заткнул за пояс нашими результатами самого Уотсона.
– Они же там ни хера не понимают в вопросах прикладной генетики, ковыряются в генах, как куры в говне…
Рассказывая, он брызгал слюной и пересыпал рассказ сочной матерщиной. При этом куцыми толстыми пальцами с нестриженными ногтями, похожими на клешни краба, помогал грязным словам вырываться из своей черной пасти. Он изрыгал гадости, чихвостя и распиная Уотсона, а с ним и всех американцев с их хваленым The American Way of Life (Американский образ жизни, – англ.).
– Это же физифин труд, – говорил он.
– Сизифов…
– Ну да!.. Сизифин!.. Они же ни рылом, ни ухом…
От подобных его высказываний я сперва ярился, но со временем ярость сменилась покорностью и уныньем, а затем я перестал обращать на это внимание.
– Апофизом же моего доклада, – продолжал он, – было то…
– Апофеозом…
– Ну да!..
Что же касается наших экспериментов, то парторг не понимал их существа и не придавал этому непониманию большого значения. В своем развитии, как и многие партийцы, он остался сидеть на дереве. Даже в болоте… Этот головоногий моллюск…
– Тупой, что ли? – спрашивает Лена.
– Он всегда черное называл белым и убеждал тебя в этом с такой яростью в своих бараньих глазах, со всей мощью глотки, что ты, подавляя приступ тошноты и вытирая обрызганное лицо, верил ему: черное – это белое, а красное – это зеленое. И потом ехал, сам того не подозревая,