мужем его путями, смиряя нешуточные мирские амбиции, десять лет тому назад оказалась я в странной ситуации: в древней, как мир, южной английской деревне. Да еще на ее окраине, в бывшем ночном санатории (пути Господни!) английских воздушных ассов времен Второй мировой войны, где теперь находилось мусульманское издательство, в котором трудился мой мультикультурный и непредсказуемый муж.
В плену ночей горячечных и нежных,
любви в начале,
и лоск, и нега лилий безутешных
нас удручали.
Мы страсти до предела раскалили:
то вздох, то роздых.
От траурных бежали белых лилий
на свежий воздух.
Судьбу мы переплавили, как надо —
в каленом тигле,
чтоб мировые скорби и досады
нас не настигли.
И вот теперь опять стоим мы рядом,
и без усилий
опасным дышим знойным ароматом
роскошных лилий.
Стоило мне выйти за порог уютной квартирки, окупаемой его трудами, как я оказывалась в средневековом Пакистане: странные одежды (укутанные во все темное женщины с закрытыми лицами), странные запахи неведомых пряностей, исходящие из окон и дверей, странная гортанная речь. Оказалось, что это – урду. Я и английского-то не знала толком (старательно учила французский, чтобы читать Поля Элюара в подлиннике). Так что если бы я вышла из своего Исламабада (именно так назвали санаторное поместье его новые владельцы) и дошла до центра (почта, паб, магазинчик, крикетное поле, храм ХVII века) английской деревни Тилфорд, что в графстве Суррей, то и там я не нашла бы ни друга в поколении, ни читателя в потомстве!
Увы нам, милый! Как ни ерепенься,
Не англичане мы, не европейцы.
Так одиноки, хоть сто верст скачи!
Мы и в Москве с тобой – не москвичи…
Между тем, именно в России у меня продолжали выходить книги стихов, звучали по радио циклы моих передач о современной поэзии, мелькали в телеэфире фильмы о Цветаевой, Гумилеве, Скрябине, об их пребывании в Лондоне. А здесь я вдруг попала в бездонный омут одиночества, изоляции, полной безвестности. Общительная до крайности («гением коммуникабельности» назвал меня один немецкий писатель, которого я в короткий срок перезнакомила с массой людей в его родном Мюнхене!), здесь я сразу же стала как бы слепо-глухо-немая.
Вместо шума и гама огромного, родноязычного мегаполиса – настоящая глушь. Английская глубинка! Вот стою я одна среди огромного, зеленого и в декабре (это особый, насыщенный цвет, близкий к изумрудному) поля и смотрю в небо. Здесь и облака не плывут, а летят, бурлят и пенятся, и с огромной скоростью несутся над головой от моря к морю: остров.
От сотворенья до скончанья дней —
Край света был из Англии видней…
И Бог здесь явно не говорил по-русски. Иначе почему так долго были пусты небеса надо мною? Четыре долгих года прошло, прежде чем я вновь услышала внутри себя томящую, тянущую музыку, от которой чаще забилось сердце. И вновь появились звуки, видения, неясные очертания стихотворных строк, именно то, что облекается потом в слово, становясь стихами.