отказываться от части своих предыдущих работ в каждом последующем сочинении. Или они рано умирают, как талантливые, благородные юноши Фердинанд Вебер в Марбурге и Филипп Рейдель во Фрайбурге, которые не дожили даже до того, чтобы увидеть свои работы напечатанными. Не говоря уже о тех, кто без загробной славы, как без славы, в самозабвенной предварительной славе, через эфемерную журнальную вывеску, принимает свое мимолетное золотое жалованье за пустые обещания и импровизирует реформы, даже революции в философии, о которых она никогда ничего не узнает в своем великом всемирно-историческом ходе. Эти кавалеры импровизированных спекуляций, шатаясь в дебрях своих гипотез, путают препирательства своих похождений в Вирт-Шау с серьезной речью законодательных собраний, а шум критической драки – с трагическим громом битвы.
Шеллинг – один из немногих, кто пережил все изменения нашего идеализма в условиях современной действительности. На сколько могил обращен его мощный, натруженный взор! Одиноко стоит он там. Однажды в «Европе» Левальда было напечатано сообщение одного русского путешественника о том, что он тщетно разыскивал Шеллинга в Мюнхене. Наконец он узнал, что тот остановился в Регенсбурге, чтобы побыть одному. Он отправился за ним. Но даже в Регенсбурге, где он встретился с Шеллингом, его квартира оставалась для него тайной. В то время это казалось мне подлинно Шеллинговым. Хотя я должен был бы остерегаться любого публичного признания Шеллинга, после того как один из его новых последователей в Augsburger Allgemeine Zeitung истолковал подобные заявления как простое лицемерие, я теперь слишком старый писатель и пережил слишком много подобного опыта, чтобы позволить себе руководствоваться такими мелкими соображениями благоразумия.
Поэтому не отрицаю, что в то время я представлял себе Регенсбург, этот древний римский город на Дунае, этот город императорских диет, этот город, где шваб Кеплер умер от голода со своим бессмертным трудом о движении тел, этот город старых церквей, средневековых домов, этот город, который в своем католицизме является для Дуная тем же, чем Кельн является для Рейна: внутренний немецкий Маленький Рим, этот город, перед которым на берегу реки возвышается Валгалла немецкой славы в виде дорического храма, – этого достаточно, чтобы я представил себе этот город как наиболее однородную обитель Шеллинга. Так что воображение может ошибаться! Теперь Шеллинг живет в современном, сверкающем Берлине, посещает ассамблеи и балы. Каким могущественным он кажется внешне в своем нынешнем положении, но каким возвышенным он казался мне тогда, в темном, обветренном Регенсбурге, ведя одинокий геркулесовский бой с шестеренками вселенной грудью на грудь. Как это, должно быть, захватывало его, словно Штеффенс, который, чтобы сделать своего биографа лишним, построил для себя в мемуарах просторный исторический гроб.
Но даже если философы умирают, философия не умирает, ибо она не только дело человека, но и дело Бога. Размышления духа о самом себе,