почти женский.
– Идите по следующей улице, сами увидите, – обидевшись, сказал солдат.
Рядом шли дорожные работы. На проезжей части разгрузился самосвал, и ветер больно ударил в лицо песчинками.
– Ветер, и тот ненормальный, – проворчал Аратов. – Дул бы, как все люди, с перерывами, а то заладил с каким-то идиотским постоянством. Это как средневековая пытка, от каких сходили с ума. Знаешь, вечная капель на темечко?
– Зато к постоянной напасти легче приспособиться.
– Представь себе: и эту землю кто-то любит, – неуверенно проговорил Аратов.
Только большим напряжением ума он мог бы внушить себе, что первые впечатления рано или поздно забудутся, и он приживётся в этих местах; как скоро – зависело бы от работы и от тех, с кем ещё только предстояло встретиться. О последнем он не думал ещё, оттого что никогда прежде не задумывался о роли встречных.
Как и многие в юности, Аратов не понимал, что бытие и судьба его с годами всё более будут зависеть от окружения – настолько, быть может, что даже вся биография окажется замечательной событиями не его собственной, а чужих жизней. Пока же он считал, что поступки и слова посторонних отзываются лишь на минутных настроениях да навязывают предвзятые мнения; так, например, он, помня неосторожное замечание Гапонова, безо всякого энтузиазма ждал встречи со своим непосредственным начальником. Встреча эта, однако, всё откладывалась: в первый день Аратов так и не попал на работу, оттого что старшим его товарищам, срочно вызванным на совещание в штаб части, некогда было представлять военным новичка, но и теперь встреча с Еленским должна была случиться лишь за ужином. Так, возможно, и к лучшему было, Игорь понимал, что за столом можно познакомиться и проще, и короче – знал это пока с чужих слов да из книг; его же собственный опыт общения с людьми был ничтожен. В семье так было поставлено Игожевыми – тёткой и бабушкой – что внешние сношения сводились к минимуму: не осуждались, упаси Бог, но и не поощрялись, а однажды заведённые – не поддерживались. Послушать их – и получалось, будто все посторонние, даже и хорошо знакомые, обладают массой недостатков и, значит, связи с ними нежелательны.
Игожевы плохо знали даже соседей по квартире. Тех было трое: престарелая чета Тихоновых и энергичная пожилая дама не без странностей, Софья Николаевна Мурина. Старики, словно оправдывая свою фамилию, жили как-то нарочито, старательно тихо, в чём Лилия Владимировна усматривала дурное, называя их соглашателями. Пенсию они получали небольшую, но тайно подрабатывали каким-то рукоделием, отчего выходила сумма, какую вполне можно было б откладывать на чёрный день, но которая вкупе даже и с частью пенсии тратилась исключительно на подарки внучке; оставшегося хватало даже не на скромную жизнь, а на подлинное прозябание – это, при коммунальной кухне, скрыть они не могли. Нужды в такой жертве не было, родители девочки зарабатывали достаточно, и поведение стариков вызывало осуждение у Игожевых. Образ жизни третьей соседки, Муриной, тоже не считался примером для подражания. Никто не знал, где она работает – то ли в газете, то ли на киностудии, – бесспорным было