площади приехавших на торжества ветеранов, за которыми тянулся нестройный, но полноводный поток горожан. Город был расцвечен гвоздиками, которые, как им сообщили, специально были выращены местными оранжереями к этому дню. Им торжественно подносили гвоздики не то юные ленинцы, не то юные воины. Горожане беспрепятственно подходили к ветеранам и дарили им цветы, совсем не заботясь о роли одариваемого в национальной истории. Высокий рост и мрачноватый вид Генриха привели к тому, что у него образовался огромный алый букет, который он передарил Ирине. Когда поток ветеранов, щедро разбавленный горожанами всех возрастов, достиг монумента боевой славы, из-за постоянно плохой видимости как бы парящего над городом, она положила цветы поверх сияющего на свежевыпавшем снегу ковра – из гвоздик, – сотканного теми, кто прошел до них.
Опять повалил тяжелый сырой снег, перемежавшийся внезапными сильными порывами ветра, для которого одежда приехавших из более умеренных краев ветеранов не представляла серьезной преграды к телу. Сквозь круговерть ветра и снега долетали обрывки пустых и бестактных речей местных чиновников. Внизу видно было, как едва различимые контуры кораблей тщатся образовать парадный строй. Там – в заливе – набирал силу шторм.
Генрих все больше мрачнел: «Зачем эти дундуки тянут куцего за хвост? Не видят что ли, что люди промерзли насквозь? И несут эту чушь… ничего не понимают… им бы только перед начальством повертеться…».
«Дундуки» действительно тянули резину и старались как можно дольше продержаться на импровизированной трибуне – ведь такой случай нескоро выпадет. Да и «дундук» может кануть в небытие.
Невдалеке без головного убора, как, впрочем, в подражание ему, и «дундуки», стоял депутат – видный политический деятель. Его слава и авторитет в подопечном краю были безграничны. Каждому «дундуку» до сердечного спазма хотелось, чтобы он выделил его, впустил в свою память и в случае чего поддержал своей белой холеной рукой. Прошедший превосходную школу европейского воспитания, депутат прикрывал свое равнодушнопренебрежительное отношение к местному чиновничеству добродушными манерами.
Генрих понял, в чем дело, только когда разглядел в толпе знакомое по московской жизни лицо депутата. Сделалось еще гаже – провинция с детской непосредственностью демонстрировала то, что столица пыталась завуалировать.
– Ирина Яковлевна, пошли вниз… Вы простудитесь… у вас нос уже посинел…
Ирина давно не чувствовала ни рук, ни ног. Тело напоминало вибрирующий кристалл – еще немного, и у нее, как у сказочного мальчика Кая, сердце превратится в ледышку.
Он стал лихорадочно растирать ей руки, лицо, спину… Обмотал своим старым кашне ее шею и плечи. Пытался снять свою куртку… Она, едва шевеля губами, прошептала: «Два трупа – больше, чем один».
– Ну-ну, какие еще трупы, – пробурчал он, прижимая ее к своему свитеру и деловито укутывая дрожащую спину растянутыми полами видавшей