оставалось делать? Он завернул мягкий козий сыр в один лаваш, во второй лаваш, взвесил оба лаваша в ладони и выбрал тот, что поменьше. Спрятал больший лаваш обратно за пазуху —не сразу же оба есть! – и пошел дальше к колодцу. Шаг – укус лаваша, шаг – укус лаваша. А до колодца больше, чем два шага.
До колодца от каменной ограды, наверное, сорок шагов. За оградой – бахча, аррык, по которому бежит вода, от аррыка отходят узкие ложбинки, выкопанные в земле, и вода по ним течет между грядок. Вязирка смотрел, смотрел на воду, а когда спохватился, оказалось, что рука у него пустая. Съел весь лаваш. Четыре шага всего сделал. Ну, может быть, пять, только пятый – в сторону.
Пришлось доставать второй лаваш.
Как не хотел растянуть его Вязирка, а кончился тот чуть ли не быстрей, чем первый. Вроде бы только откусил…
Каменная кладка колодезного горла выросла перед Вязиркой. Колодец был неглубокий, но джуд в него помещался легко. Вода плескала у самого края. Все еще сожалея о быстроте, с которой исчезает в его животе пища, Вязирка наполнил один джуд, потом другой и поднялся с ношей на ноги.
Дальше – к бабе Айсе.
Вода капала. Джуды холодили бока. Солнце кусало лицо. И Вязирка словно пропал. То есть не пропал, вот он, Вязирка, смотри, кто хочешь, воду несет, но словно и нет его.
Часто с ним такое бывало. Он даже не удивлялся уже. Вот за той же глиной три дня назад ходил. Как вышел, помнил. Как пришел обратно, помнил. Кахид-яшли еще глину нахваливал. Ах, хорошая, ах, чистая! А что было между «вышел» и «пришел», стерлось из Вязиркиной памяти начисто. Как так? Кто другой, наверное, измучился бы этим вопросом, не спал, не ел бы, все понять старался. А Вязирке так даже хорошо было! И время летело быстрее, и работа делалась!
Это когда сидишь на бахче или за чаем, и у тебя несколько патыров только и ждут твоего внимания, то обидно, если обнаруживаешь, что чаепитие прошло словно бы без твоего участия, а ел ты патыры или не ел – великая загадка. Хитрое время все скрыло – и ощущения, и мысли, и вкус патыров, и сами патыры.
А так-то – пусть.
Аял оживал, аял полнился голосами и звуками, и дети, как тени, проскальзывали мимо Вязирки, фигуры людей постарше возникали тут и там (Доброго утра, Вязир-эке, и вам, Эйчин-джа, здравствуй, Вязир, доброго света, Амир-эке) и выветривались из головы Вязирки, как песок из скуфетов.
Тропки ложились под ноги.
Туда и обратно. Туда и обратно.
Вода бабе Айсе – перелить в кувшины, наполнить большой глиняный кемур в хижине. Кто сделал? Вязирка ли? Должно быть, он, но помнилось это смутно. Хотя кому еще? Время играло, солнце пекло, ноги несли Вязирку. Вот тетушка Забун… Тетушка Забун, это я, скажите, куда переливать, ага, ага, понятно… Тетушка Лахана, Вязирка это, что-то у вас кувшин бездонный какой-то, два джуда влил…
Кахид-эке, это снова я, Вязир, не с глиной, с водой… Можно? Да, не с аррыка, с колодца, в аррыке мутная… А дадите молока? Я вижу, стоит у вас… Дядюшка, дядюшка Салих, это Вязир… Как хотите называйте, с водой я. Не ифрит! Как будто я знаю, кто это! Страшный человек? Даже нечеловек? Я – Вязир!