империя под надежной з-защитой.
Вскоре нас сопроводили в зал приемов, который я к тому времени еще не успел забыть. В воздухе парил легкий аромат: в чашах из гнутого стекла плавали лепестки красных и белых роз. Да и весь зал был окрашен розовым светом заходящего солнца.
– Мы так сожалеем, дядя, что не присутствовали на твоем триумфе, – заговорила мать.
– Да, он был в-великолепен, – ответил Клавдий. – Мы пригласили Луция, чтобы он смог им насладиться, но его наставники посчитали, что он еще слишком юн.
Естественно, я не мог предать Аникета, сказав, что мы все же были на триумфе, поэтому я просто с грустным видом склонил голову.
– Я подумываю сменить этих его учителей, – сказала мать. – Они вполне подходили для ребенка, но для Луция, каким он теперь стал…
Нет! Она не заберет у меня Аникета и Берилла! Но правда заключалась в том, что мать могла это сделать. А я – я был бессилен перед ее волей.
В разговоре возникла неловкая пауза, и Крисп поспешил ее заполнить:
– Британник! Такой чести удостаивались немногие: Сципион Африканский, Сципион Азиатский, Германик и вот теперь Британник! Как щедро с твоей стороны передать этот титул напрямую своему наследнику, даже не примерив на себя.
И тут этот самый мелкий наследник прыгнул в круг собравшихся гостей и принялся скакать и кланяться. Лично мне показалось, что он просто маленькая обезьянка. Все умилялись, а этот малец улыбался еще шире.
Именно в этот момент я поймал на себе взгляд Мессалины. Да, она смотрела не на своего сына, а на меня. Я вяло улыбнулся и поблагодарил богов, что она не может прочитать мои мысли. А еще подумал, что она не такая уж и толстая; слова Аникета тогда так и остались для меня загадкой.
– Жду не д-дождусь, когда он получит этот т-титул, – сказал Клавдий. – Это б-будет истинная р-радость для меня. Теперь он – н-настоящая надежда династии.
– Мы все в ожидании его величия, – произнесла моя мать.
А затем все мои мысли о Британнике и Мессалине испарились – я был вознагражден за эту скукоту.
– Мои музыканты! – объявил Клавдий.
В зал вошли три молодых человека, и один из них был тот самый кифарист – тот, кого я не мог забыть. Он определенно был главным исполнителем из троих. По одну руку от него стоял юноша с авлосом[16], по другую – юноша со свирелью.
Звуки кифары… Они пронзали и одновременно лились сладостно, как чистая радость. Неудивительно, что я не мог воспроизвести музыку в памяти, – такое наслаждение просто невозможно ни уловить, ни сохранить. Ее можно лишь слушать – слушать в упоении.
Но – как же меня это злило – гости продолжали болтать. Бессмысленные разговоры, реплики, визги Британника… В этом шуме тонула божественная музыка. Я на себе испытывал боль музыкантов, которые героически терпели оскорбительное поведение публики. Мне хотелось закричать и надавать пощечин всем гостям в зале. Я решил, что, когда вырасту – то есть стану достаточно взрослым, – обязательно это сделаю. Да, они не останутся безнаказанными.