Монах. 1900-е гг
Тьма скорбей у отца Игнатия внутри. Все скорби – чужие, напрасные. С долгами смешанные, забытыми обещаниями пересыпанные…
Здесь Сошка всегда плачет. Себя ей не жалко, а вот терпеть – трудно.
– Потому и терпеть трудно, что себя жалко, – крякнула почти над ухом Маргарита Леонтьевна кому-то, как Сошке. Что ж, все мы в одной храмине, и Сошка – тоже.
– Благословите на путь, Батюшка! – вздохнула Соня. Страшновато ей стало в последнее время преодолевать Москву под землей, в вагоне метро.
– Ну и что, – вдруг выросла рядом Вероника Феликсовна и взглянула на Соню свысока, как учительница на двоечницу. – Маргарита Леонтьевна все лето из Истры ездила, каждый день. А ты еще молодая. Никак пророчествуешь?
– Был грешок… – растерялась Соня.
– Раз был грех, значит, каяться надо! – наставительно приказала Вероника Феликсовна. И вдруг Сошка заметила, что нос у нее совсем не иконописный, как на картинах. А очень даже каменный, как на вавилонском медальоне. И прикусила губу.
Так что лучше помолчи, Сошка.
Под Рождество к отцу Игнатию на исповедь Соня не попала, и даже загрустила. Зато снова попала к отцу Арсению, порадовалась: ну хоть молодой опекун нашелся!
Поль Гюстав Доре. Иисус благословляет детей. Гравюра. XIX в.
У радости христианства – железная поступь. И любовь христианства наступательна и непобедима…
Отец Арсений казался Соне каким-то подкрашенным, лубочным, как и воспоминания о папе. Слишком положительным показался Соне молодой батюшка. Все у него к лучшему, как у Вольтера в «Кандиде» опекун говорит: «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Раньше такое расположение мыслей квиетизмом называлось. Словом, ура – и все спаслись, причем моментально. Ничего подобного, конечно, отец Арсений не говорил, но Соня своей изношенной душонкой очень хорошо чует подоплеку и даже морщится. Будто во рту привкус горького лимона вдруг объявился. Больше всего отец Арсений говорил – и, как Соня, заметив, сообразила, любил говорить – о радости христианства.
Да, радость. Соня соглашается влет, не рассуждая. Именно радость! Только другая. Не просто другая, а очень даже другая. Очень даже не простая радость. С хорошим лишком простая, и потому – страшная. Здесь Сонины мысли расходились в разные стороны. Сердце, наоборот, приободрялось. Будто пятерку на экзамене получила, свой билет ответила верно. Так вот и с радостью христианства: для Сони она не закрыта. Только вот другая она, радость. Как черный хлеб в Египте, как гречневая каша в Марокко. То-то. У радости христианства – железная поступь. И любовь христианства наступательна и непобедима, потому что… Дальше Соня почти всегда плачет. Дальше начиналось странное, но будто издавна принадлежащее ей поле, с которого даже после смерти, кажется, не сойти.
После разрешительной Соня долго стояла перед иконой Тихвинской Пресвятой Богородицы и плакала-плакала, винилась. Будто и не было над ней прочитано разрешительной молитвы. Ну, как сказать, что ты так вот просто и вымаливаешь себе