ㅤ ♱
Тихим мелодичным хлебком вдох – она была в одной из спален, слушала туманномраморный джаз с радиоэфира, пока подводила железы стрелкой-ласточкой: в ликёрном свечении над висками лениво вились клубы дыма с аромапалочек и таяли где-то в узкокаёмчатых прощелинах, из которых по ночах сочилась в комнаты Chanel No. 5. Тропический свет с заоконной стороны Дома лишь слегка осушивал кожицу, а потом коррективы пшеничных кудрей, а потом копну выжатых ломких бретелек, обволакивающих ореол плеч – и фейерверк веснушек, наконец поярчевших с зимы: когда мужчины и женщины вспоминали её – и когда клялись, что она самый прекрасный ангел на севере, которого они видели – а может быть, и во всей Америке – они вспоминали именно это.
Птичьи рассыпные патлы, узелки веснушек на абрикосовых косточках скул. Хейди.
«Хейди, ты готова?»
Радиоволна не прервалась, но с грохотом на мгновение стихла, когда распахнулись зубья двери и заглушили хрип ядерно-костных ритмов с нижнего этажа или наоборот. Музыка разгоралась и разлагалась, похожая на предвкушение по-аппетитному дурного коктейля из дорогих наркотиков, и клевала-проклёвывала плёнку проходов. Коридор-кишка, по которому они с Лолой как по канату двигались в мимозно-выточенную глубь шаг за шагом, сиял электрически голый в ржавчинках под переломанными, коваными дверцами и тем, что раньше было вентиляционными решётками. Парфюм, взрывавший убежища ночами, здесь складывался в геометрические узоры, голографию стремяночных пролётов, каждый из которых становился ртом, голубые звёзды с алыми планетами, колотые подошвою пясти черёмухи – слышался предвещающий болевой шок хруст.
Там, где биты особенно нежно рвали плевру колонок, Лола остановилась и мягко толкнула её в бронхи «Каллиопы»: куда-то в ингаляторный дым перед барной стойкой, загустевшей теменью, как поцелованной последнею декадою зимы. Хейден с ходу приняла от смутно припоминавшейся двуногой свободы тяжёлый кратер – и так же торопливо опрокинула внутрь; «Сон без сновидений», увулу обожгло, но мышцы вспомнили.
Демонстрируя многоугольники веснушек, она, не моргая, смотрела в самое чрево танцпола: смотрела на одного мужчину, насколько помнилось, из Санта-Моники – в вороньей байкерской кожанке с нашивкою змея на спине, – с которым столкнулась на прошлой неделе и имя которого упустила спустя десять минут после того, как её напоили мерцающим шампанским с примесью порошка. Его глаза сверкали, сверкало его обручальное кольцо, брызги с виниловых пластинок всаживались в кожу его куртки, в кожу Хейден; мысленно она обозвала межштатного кочевника Серафиэлем – потому что он был также волшебен, и потому что его бандана прикрывала мозаичные кусочки лба, как крылья, и его джинсы сковывали ноги, как крылья, и ещё на двух он летал сквозь чахнущий статический дым по залу.
Окольцованная свитою женщин со слишком глубокими для воображения декольте, Лола, с сигариллой, зажатой