дней, пока не поднялся штормовой ветер. Волны поднимались все выше, но у меня был хороший корабль. Все-таки в густом унылом тумане я чувствовал себя маленьким насекомым, дрейфующим в одиночестве на соломинке. Я закрепил штурвал, и мой корабль пошел заданным курсом, а пока он плыл, я спал.
В течение этих дней меня охватывало чувство страха. Моя память работала с поразительной силой. Зловещее, незначительное, большое, маленькое, замечательное, банальное – все предстало пред моим умственным взором в магической преемственности. Страницы моего позабытого прошлого были подняты, казалось, что они принадлежат какой-то прошлой жизни. Я слышал, как смеющиеся и плачущие голоса рассказывали мне, что я узнал в различных уголках земного шара.
Чувство одиночества покидало меня только во время шторма, когда было много работы. Когда же хорошая погода возвращалась, оно приходило вновь и я не мог его с себя стряхнуть. Я часто сам себе громким голосом отдавал какой-то приказ по управлению судном, ибо мне сказали, что от долгого молчания я могу потерять голос. Когда солнце стояло в зените, я кричал: «Восемь склянок!» – по всем морским правилам на корабле. А из своей каюты я кричал воображаемому рулевому: «Как на румбе?» или «Какой курс?» Но ответа не получал, а чувство одиночества напоминало о себе с новой силой. Мой голос глухо звучал в пустом воздухе, и я прекратил разговаривать сам с собой. Впрочем, это случилось незадолго до того, как меня посетила мысль, что когда я был подростком, то любил петь; почему бы не попробовать снова, тем более что здесь я точно никого не побеспокою? Мой музыкальный талант никогда не вызывал зависти у окружающих, но, чтобы понять, что это значит, надо было услышать, как я пою, здесь, в Атлантике.
Видели бы вы прыжки дельфинов, когда раздавался мой голос, предназначенный для моря, волн и всего того, что было в нем. Старые черепахи с вытаращенными глазами высовывали свои головы из воды, когда я пел «Джонни Бокер», или «Мы заплатим Дарби Дойлу за его сапоги», или еще что-то подобное. Но в целом дельфины были более благодарными слушателями, чем черепахи: они прыгали гораздо выше. Однажды, когда я напевал любимый псалом о рухнувшем Вавилоне, один дельфин прыгнул выше бушприта. Если бы «Спрей» шел немного быстрее, то он оказался бы прямо на палубе. Морские же птицы испуганно летали вокруг.
К 10 июля прошло ровно восемь дней, как я находился в море, и «Спрей» был в тысяче двухстах милях к востоку от мыса Сейбл. Сто пятьдесят миль в день, должен признаться, отличный показатель для такого маленького судна. Это был самый большой пробег на «Спрее», который когда-либо делали на нем прежде или во время плавания.
Вечером 14 июля, находясь в более приподнятом настроении, чем раньше, я получил возможность крикнуть: «Эй, кто под парусом?» На горизонте появился парус неведомой баркентины, три румба по наветренной строне. А потом наступила ночь.