100 рассказок про Марусю. Вполне откровенные и немножко волшебные истории про Марусю и других обитателей Москвы. Книга вторая
разлуки крепко Марусю расцеловав, еще на пороге принялся пристально ее рассматривать. От макушки до пят и обратно, останавливаясь глазами на местах наиболее выразительных, то бишь, подозреваю, буквально на каждой клеточке Марусиного существа. Потому как Маруся – вся выразительная, и невыразительных мест в ней не найти, как ни пытайтесь.
Маруся, к периодическим странностям Тимура Валерьевича привычная, на минуту все же растерялась.
– Что это Вы меня с таким пристрастием изучаете? – обратилась она к Тимуру Валерьевичу. – Будто я из параллельного мира в Вашей прихожей материализовалась?
Не будем забывать, что в те времена Маруся летать еще не умела, и о том, что будут ей даны такого рода неординарные способности, даже и помыслить не могла.
Тимур Валерьевич, артистично подперев кулаком свой подбородок и прищурившись так, словно всерьез над Марусиным вопросом задумался, коротко вздохнул и прокашлялся в кулак.
– Скажите, Наташа, – не то чтобы невпопад, но совершенно в стиле театра абсурда, наконец, ответил он, – как Вам турецкие мужчины показались? С чувством ли и с толком ли они за Вами, Наташенька, ухаживали?
Маруся, которая уже босоножки с каблучками скинула и по-домашнему сунула ноги в тапки, приподнявшись на цыпочки, приложила ладонь ко лбу Тимура Валерьевича.
– Вы или бредите, Тимур Валерьевич… Или… – не обнаружив жара, повысила тон Маруся, – без меня тут крутили романы с посторонними женщинами, и в результате память Ваша амурная чужими именами перегружена?! Какая я Вам Наташа?!! Марусей меня величают, ежели Вы за пару недель забыть изволили. Пойду-ка я лучше восвояси, дабы таким оскорбительным для моей ранимой натуры речам с Вашей стороны не подвергаться.
И, скинув тапки, Маруся спешно облачилась в свои окаблученные босоножки.
Тимур Валерьевич, однако, из босоножек Марусю сию же минуту, взявши на руки, извлек и на диван, как она ногами ни дрыгала, перенес.
– Все равно теперь у Вас не останусь, – забившись в угол дивана, надулась Маруся. – Пускай Вам Ваши Наташи яичницу жарят. И баллады пусть они же выслушивают.
На глаза Марусины навернулись слезы.
Тимур Валерьевич же, напротив, расцвел, словно пион в июньский день, и присел у Марусиных ног на корточки.
– Выходит, Марусенька, местные турецкие жители за Вами не ухаживали? Не вызывали Вы у них, получается, острого сексуального интереса.
– Как это не ухаживали? – встрепенулась Маруся. – Очень даже ухаживали! Вернее…
Тут Маруся вдруг замолкла, призадумавшись. Стала она анализировать, в каком режиме общалась с местным населением мужеского пола. И поняла, что, выходя в люди, напускала на себя неприступность и добавляла во взгляд строгости. Притом и в душе своей, и перед внутренним взором она всегда держала образ Тимура Валерьевича, а уши ее ничего, кроме внутренней музыки в стиле его баллад не улавливали и улавливать не хотели. И стоило только Марусе учуять чье-то едва родившееся намерение за ней поухаживать, как закрома ее памяти спешно насыщали каждую крупиночку