колдунов Торонто решают явить себя. Некоторые из них в призрачном обличье пляшут на улице и празднуют вместе со своими живыми потомками. Однако Мама Джова не из таких. Она шествует плавно и размеренно и рыдает с таким яростным выражением лица, словно продумывает вендетту на похоронах, а не воздает дань уважения нашей общей культуре на веселом карнавале.
А еще она печально знаменита сложными заданиями на Призваниях – меняет правила, как ей заблагорассудится. Последняя колдунья из нашей семьи, не прошедшая испытание, бедняжка Уимберли, без малого сто лет назад потерпела неудачу именно потому, что ее Призвала Мама Джова.
А теперь Мама Джова явилась за мной.
Ее вопли вдруг обрываются, будто у видео отключили звук. Она поворачивает голову с неторопливой точностью хищника, словно сова, нацеливающаяся на добычу. Ее пронзительный взгляд встречается с моим – и меня обдает жаром сильнее, чем от тетушкиного пламени. Слезы оставили в ее коже глубокие борозды.
Глаза у меня закатываются, и все кругом чернеет.
Глава пятая
Когда я снова разлепляю глаза, оказывается, что я лежу в каком-то сарайчике. Кругом столько сена, что я не знаю, как еще это назвать. Места тут немногим больше, чем у меня в постели… Да, понимаю, это высказывание, достойное дочки богатого папочки, а я не такая. В общем, места тут и правда очень мало.
Я с трудом приподнимаюсь и поворачиваюсь. На полу, на небрежно брошенном колючем одеяле, лежит девушка – немногим старше меня. Я подбираюсь поближе.
В ее лице есть что-то знакомое. Я внимательно рассматриваю ее: смоляная чернота волос, теплый темно-ореховый оттенок кожи, очертания щек. Но что-то здесь не то. Щеки у нее пухлые, что говорит о юности и красоте. А я видела их только запавшими.
– Мама Джова? – шепчу я.
Дверь в сарай распахивается, и Мама Джова рывком садится.
В сарай врываются двое мужчин и хватают ее за локти.
– Вы что? Что происходит? – отчаянно кричит она с тяжелым новоорлеанским акцентом, который я узнаю только по архивным аудиозаписям в нашем альманахе, оставшимся от родственников, которые вернулись в те края. Как говорит сама Мама Джова, я слышу впервые. Раньше я слышала только как она плачет.
Голос у нее так дрожит, что у меня самой по всему телу пробегают ледяные мурашки. Я пытаюсь схватить Маму Джову, как-то помочь ей, что-то сделать, но пальцы проходят сквозь ее руку.
Те двое волокут ее наружу, я бегу следом.
Вокруг нас одни черные. Одни тащат большие связки зелено-коричневых стеблей сахарного тростника и грузят их в телеги, другие тянут эти телеги.
Маму Джову волокут дальше, я спотыкаюсь, падаю. Вокруг нас все косятся на нее и отворачиваются. Не отвлекаются от работы.
Те двое ставят Маму Джову к дереву и раздевают догола. Я смотрю, как они срывают лохмотья с ее извивающегося тела, и от ужаса крепко обхватываю руками живот. Каждый лоскуток – словно хрупкое стекло, которое с размаху швыряют на землю, и оно разбивается вдребезги, и вот уже не остается ничего, кроме мелких осколков.
Грубой