пацана, обвешанного, чем попало, с интересом разглядывает – как ряженого. Я в отчаянье, я вижу, как она захлопнула меня, будто букварь, – давно прочитанный, известный до последней буквы и рисунка. И тут же со взрослым, лицемерным интересом задала вопрос:
– Ты, мальчик, из хозвзвода?
Хорошо, что не поинтересовалась, чего так вспотел.
– Что, Митьки Косого конь тут был? – спросил я злобно.
А она засмеялась. Напомнил ей о ком-то более интересном, чем я сам. Гораздо более интересном.
– Натрусил своим конём, а чтобы убрать – где там!
И вдруг тучка набежала на её лицо. Совсем другим голосом произнесла:
– А если налетят немцы или бобики? Сразу видно, где партизаны днюют-ночуют. Вот и будет тогда фэст!
Собрала руками сено, которое подгребла.
– У вас книги есть? – спешу хоть чем-то заинтересовать. Не замечая, что делаю это совсем по-школьному.
– О, тата всегда привозил, если в город ездил. Я совсем ещё малая была. И плакаты такие красивые: про пчёлок, про поросят.
– А я принёс книги из дому: Пушкина, Байрона. Так курцы! Вернулся с одной операции – а от книг одни корешки.
– У нас даже Библию искурили. Пока тата спохватился, полкниги выдрали.
– Митька Косой? – Я её всё ещё не простил.
– Может он, может кто другой.
– А кто другой?..
Узнать не успел: появились на улице наши, вывалились из хаты напротив – я сделал вид, что мне срочно нужно к ним.
Прокурор, потребовавший для Венеры Станкевич пять лет лагерей за восемь колхозных бульбин, был хороший знакомый, нет, больше – друг моего отца [Михаил Иосифович Адамович, врач, подполковник медслужбы, 1902–1948. – Н. А.], нашего дома. Ещё с довоенных времён, когда работал директором совхоза. Появлялся у нас в аккуратном возке, жеребец у него, как зверь, – совсем не то, что мы привыкли видеть на колхозно-совхозном базаре. Первыми к нему выбегали мы с братом.
– Заберите вашей коровке, – рукой отделял, оставляя немножко клевера – конюши́ны себе, чтобы было под зад. А матери [Анна Митрофановна Адамович, фармацевт, зав. аптеки, 1904–1979. – Н. А.] нашей сообщал:
– Хозяева у вас растут.
– Лентяи, – не соглашалась мама, – воды не допросишься привезти. Особенно этот.
«Этот» – это я. У старшего брата [Евгений Михайлович Адамович, врач, 1924–1992. – Н. А.] репутация иная, мне казалось, что и корова наша с большим уважением поворачивала морду, когда не я, а он подносил ей конюшину. (И теперь помню горькую слюну, прямо гонит из тебя, когда тащишь охапку, придерживая подбородком, носом, – до чего же всё это помнится!)
В день суда над Венерой прокурор Иван Фёдорович Чайковский по довоенной своей привычке заехал, заглянул к нам. Жили мы не в прежнем доме, а в двух задних комнатках аптеки. После партизан мама снова сделалась заведующей аптекой, а казённую квартиру, пока были в лесу, забрали, приспособили сначала под полицейскую караулку, а затем под больницу. И поскольку отец,