слов не прервался сигналом о прибытии генерала Родригеса. Канцлер с трудом мог поверить, что прошло полтора часа с того момента, как он покинул дворец. Вдохновленный своим величием и перспективой будущих свершений, Зигфрид решительным шагом двинулся в обратный путь, торопясь донести до генерала стратегию завоевания мира.
– Вы прекрасны, монсеньор, – склонив голову, приветствовал его Родригес.
– Перестаньте врать, Альфонсо, – довольно резко ответил Зигфрид, заставив генерала вздрогнуть. – Никакой я не прекрасный, – поворачиваясь у огромного зеркала, отражающего его во весь рост, – самодовольно проговорил он. – Великолепный, пожалуй.
Альфонсо Родригес ничего в ответ сказать не смог, потому что не знал слов, которые в таких случаях следует говорить – таких случаев в его жизни еще не было. Но что-то сделать он был обязан, а потому, боясь ненужных осложнений, генерал на всякий случай низко поклонился. Канцлера растерянность Родригеса позабавила, и он громко рассмеялся, не пытаясь нисколько сдерживать эмоции, возможно, впервые за многие годы.
– Расслабьтесь, Альфонсо, – дружелюбно произнес он, кладя руку на генеральские эполеты. – Я пошутил. Пойдемте в кабинет, нам есть о чем потолковать.
Родригес послушно последовал за великолепным канцлером, прекрасно понимая, что подобные дефиниции в свой адрес просто так с языка не слетают, а с языка Зигфрида Бер просто так не слетает ничего совершенно.
Кабинетом канцлер называл теперь обитель прекрасных дев прерафаэлитов. Это было единственное помещение во дворце, в котором Зигфрид ничего переделывать не стал, «боясь потревожить дам, нарушив привычную их взорам картину», о чем он и объявил прямо дизайнеру интерьера, неосмотрительно предложившему обновить шпалеры и мебель овальной гостиной. Заходя сюда, канцлер каждый раз тешил себя мыслью, что сочные натуры приветственно улыбаются ему со стен в знак благодарности за проявленное уважение к их историческому прошлому и настоящему, принимавшему с их помощью прекрасные очертания. Чувственность Зигфрида Бер, восемьдесят лет остававшаяся равнодушной к мыслящим существам, щедро изливалась им на предметы материального мира, а к периметру, который становился его жилищем, он испытывал привязанность сродни настоящей влюбленности, побуждавшей его заботиться об объекте своего вожделения денно и нощно.
Торжественную речь о новой политической стратегии канцлер готовился произнести именно здесь, поскольку предназначалась она не только генералу Родригесу. Не до конца осознавая влияние прекрасных дев на свой разум, Зигфрид все же замечал, что его настроение улучшалось всякий раз, стоило ему войти в двери овального кабинета.
Сейчас канцлер позволил генералу занять одно из кресел, небрежно, но, как всегда, изящно указав на него рукой. Родригес сел, напряженно следя за передвижениями Зигфрида, неспешно выбирающего место, с которого его речь будет звучать максимально убедительно.