Инстинкт свободы, или Анатомия предательства. Страшный роман о страшном 1991-м годе
лежало все, кроме, естественно, тетрадей и учебников – зачем школьнику такие излишества?! – а в числе прочего хлама Октава запихал обернутую в тряпицу дедовский пчелиный дымовик.
Самодельное, жестяное, клёпаное устройство было довольно кособоким и уродливым – но почти влюбленной школьнице в тот миг оно показалось верхом изящества.
– Какая прелесть! – захлопала она в ладошки.
– Сейчас разведем костерок, потом напихаем туда углей, я залезу вон по той орясине – Орлаев показал на почти прислоненный к скале ореховый ствол – и я им задам дымку, мало не покажется…
– Жалко… – захлопала Инга наивными ресницами, этими пушистыми арбалетными стрелами, пронзающими сердце Орлаева. – Там ведь у них гнездо…
– А мёд? – удивился Октава – Мы же разорять не будем, только немного возьмем попробовать, и все…
– Ты там им ничего не навреди, ладно…
– Ладно… – отмахнулся Орлаев. Он был занят важным делом – разжиганием костра и дамские сантименты его в данный момент демонстративно и наигранно не занимали…
– Знаешь… – сказала Инга, подойдя сзади, и обняв сосредоточенного Орлаева за плечи во фланелевой рубашке. – Мой папа говорит: из твоего оболтуса, Октавки, выйдет хороший человек. Но только если только у него сердце проклюнется…
– Это как ещё? – огорчился Орлаев.
Обидно! Он тут, понимаешь, кипит страстью, одни взгляды обо всем говорят, а его подозревают в астеническом синдроме…
– Ну так… Папа считает, что ты бессердечный, холодный… Впрочем, папу слушать – всего мира боятся… Ты не обижайся, Октава, он ведь с преступниками общается, со всякой мразью, поэтому у него самого никакого сердца не осталось… А он на других… у других ведь соринку в глазу…
– И вовсе я не холодный! – сказал Орлаев, хрустко ломая сухие палки для подкормки зародившегося огня. – Я тебя… – он споткнулся о слово, показавшееся ему смешным в их с Ингой возрасте. – Я тебя… защищать буду… Лучше него… Он милиционер и я буду милиционер – твой, личный!
– Я не против… – ручьисто, серебряно рассмеялась его девочка, и тонкой кистью взъерошила его волосы. Взгляды их встретились, завороженные друг другом, они потянулись друг к другу губами…
– Эй, урус, уходи… Это мой пчел! – детский голосок биштарского туземца ворвался в почти состоявшуюся идиллию. Инга дернулась, отстранилась, и смущённо поправила блузку.
Ярость забурлила в Орлаеве неистовой, марсельезианской волной, закипел его возмущённый, как в интернационале, разум. Дикое место, почти уже договорились – и какой-то чуркобес…
Орлаев резко встал с корточек, сделал несколько угрожающих шагов навстречу биштарцу.
– Слушай, Али-баба, иди отсюда… Ты чё, оборзел, что —ли?!
– Я не Али-баба, а Саит-баба – обиделся абориген – Это мой пчёл! Нашей семьи… Мы их тут давно разводим… А ты их огнём пугаешь – улетать могут…
– Ты откуда нарисовался, Саит-баба?! –