в простых рамочках…
Я, самое главное, всё прекрасно помню. Да, я здесь. Я и хотел быть здесь. Поехал в горы. Вчера заночевал у этой кержачки, мыкающей старческую вдовью долю, а она так обрадовалась гостю, что напоила меня самогончиком «на кедраче». Вот в голову-то и ударило – я же был в институте членом комсомольского агитационного кружка «За трезвость!» Надо меньше пить! А то от кошмаров этих сердце накроется или от пьянки печень лопнет…
Нечего к их нравам привыкать. Кержаки – они ведь отсталые. Тем более дикие горы вокруг…
«Лучше гор могут быть только горы»… Целинные горы – я здесь по комсомольской путёвке, в пору героического освоения целины, когда страна взялась и за горы, примыкавшие к непаханной казахстанской степи.
Я быстро собираю своё шматьё и отправляюсь в дорогу. Старуха крестит меня украдкой в спину и причитает насчёт начальства и трудодней, а я ухожу всё дальше – последний, самый глухой перегон моей жизненной трассы…
…Я ожидал увидеть здесь кого угодно: уголовников, «бичей», недобитое басмачество, неразоблачённых вредителей из бывшего «абвера» или американских шпионов, торопливо зарывающих парашюты. Но я никак не ожидал, что увижу тут… неандертальца.
А между тем я его увидел. В самый неподходящий момент, когда отошел с серпантинной дороге в кусты, по малой нужде, бросив у обочины рюкзак вместе со своей гладкостволкой…
Теперь неандерталец – голый, косматый, страшный – рылся в моих вещах по звериному, разбрасывая и обнюхивая разбросанное.
Когда я вышел из кустов, застегивая широкий кавказский наборный ремень, обезьяночеловек поднял на меня неровную, бугристую косматую морду и долго, зловеще маленькими глубоко посаженными кабаньими глазками изучал меня.
У меня не было с собой никакого оружия. Я мигом взмок от этого зловещего взгляда, но понимал: бежать сейчас —всё равно что застрелиться. Поэтому я стоял, стараясь волей своего взгляда перебороть обезьянью ярость, и не шевелился.
Говорят, гориллам нельзя смотреть в глаза – от этого они приходят в пущее бешенство. Но я сразу понял, что передо мной не горилла. Здесь гориллы не водятся, и зоопарки в эти целинные края ещё не заезжали.
Неандерталец отбросил мой распотрошённый рюкзак, поднялся на кривые низкие задние лапы и ударил могучим кулаком в грудь. Зарычал, ощеривая совершенно хищные жёлтые клыки. Мы были с ним вдвоём в целом мире – посланцы разных миров и разных эпох, в горах и тайге, где прежде, наверное, и не ступала нога человека…
Говорят, на медведя надо заорать – тогда он испугается и убежит. Но ведь это и не медведь… Да и голоса – чтобы орать – у меня не осталось, всё пересохло, как в пустынном колодце.
Я сунул руку в карман, где лежал трофейный дедовский портсигар. Время было тревожное, послевоенное, по рукам ходило целое море неучтённых «стволов», и люди всегда с уважением относились к этому жесту: рука в кармане потёртых «галифэ»…
Видимо,