исписанный моим подчерком. Содрогнувшись от внутреннего страха, иглой пронзившего всё моё существо, я протянул было руку, чтобы прочитать собственный текст – но бойкий китаец уже схватил листок, завернул в него каких-то жирных, пачкающихся мидий и вручил покупателю.
Я вынужден был вмешаться, отобрал кулёк у приобретателя, и посмотрел текст. Так и есть! В мутных разводах рыбьей слизи, протекающий сквозь буквы, моей рукой было начертано уже знакомое по предыдущему сну «предупреждение ни о чём»:
«…демократического строя, гласности и плюрализма, ж…»
Господи, да что же это такое? Где я опять? Что же тогда сон, а что явь?
Пока я читал, подняв сверток над головой – к свету – вокруг меня назревал правовой скандал. Ким Чжуанович на своём щебечущем птичьем наречии пытался что-то объяснить «добросовестному приобретателю», тот не соглашался, видимо, требовал вернуть деньги или пищу, и был, в общем-то прав. Мне совершенно не нужны были его мидии или что там ему завернули? Но как отдашь эту склизь без кулька?
Я попытался выйти из положения, взяв с шаткого самодельного прилавка другую бумагу и задумав переложить морепродукты из своей записки туда, но взбунтовался уже продавец, что-то визжал и тянул бумагу назад…
Ким Чжуанович совсем потерялся в этой ситуации и даже отошел в сторону – чтобы не получить по шее вместе со мной.
Реальность казалась слишком устойчивой и последовательной, чтобы быть сном – тем не менее, «переходящая записка» свидетельствовала о другом. Разрываемый думами об этом тяжком парадоксе, я и не заметил, как оказался у их «японского городового».
«Японский городовой» выслушал обе спорящие, по канареечному щебечущие стороны – мою представлял следовавший поодаль, с очень виноватым лицом Ким Чжуанович, а потом обратился ко мне на ломаном русском языке:
– Зачем ты нарушил законы гостеприимства и обокрал этих уважаемых людей?
– Видите ли, ваша честь, не я обокрал их, а… как бы это сказать… они меня…
– Что?!
– Эта бумага принадлежит мне. Она написана моей рукой, и она мне очень важна… Доказать это легко – я могу дописать к тексту пару строк, и вы убедитесь, что это мой почерк…
– Речь идет не о бумаге, пришелец, а о порции «сунь мей». Ты хотел похитить чужой труд и съесть незаслуженный обед.
– Я не хотел. Вот, Ким Чжуанович подтвердит, я тут же взял другую бумагу, чтобы переложить «сунь мей», но (я вспомнил корявый язык юристов до катастрофы) – третье лицо, ваша честь, воспрепятствовало мне в осуществлении действий…
– Сложное дело! – схватился за бритую голову с косицей «японский городовой». – Надо идти к вождю!
– Может быть, нам просто разделить морепродукты и бумагу, да и разойтись восвояси? – предлагаю я, внутренне ощущая, что говорю нечто нелепое.
– Правосудие, пришелец, вершится отныне независимо от Ваших сделок с пострадавшей