разговаривали. А утром, когда мы проснулись, Зорьки и деда Ефима не было. Где они сумели ее спрятать, мы так и не узнали. Только мама по ночам уходила куда-то, а утром бабушка наливала всем по стакану молока. Наша Зорька вместе с дедом Ефимом объявились только летом. Тогда же, летом, от нас ушла Маня.
Уходила на запад воинская часть, стоявшая у нас в деревне, и все пошли за околицу провожать их. И наша Маня вместе с мальчишками долго шла за ними. Так долго, что уже и мальчишки, бежавшие за строем солдат, вернулись, а она – все шла и шла. Бабушка испуганно кричала ей вслед:
– Маня! Ты куда? Вернись!
Но Маня обернулась и махнула рукой:
– Я до Поповки!
Поповка – это соседнее село, там жили наши родственники. Вечером Маня не вернулась. И в Поповке, куда бабушка сбегала на следующий день, ее тоже не было. Бабушка теперь все время плакала и ругала Маню, пока от нее не пришел бумажный треугольник, какие приходили от папы и дедушки. Маня писала, чтобы бабушка ее простила, потому что она обязательно должна отомстить этим гадам за Петьку. Оказывается, пока у нас стоял батальон, она уговорила какого-то дяденьку, чтобы тот записал ее в армию. Ее взяли санитаркой, и уже очень скоро они пойдут в бой. Это было первое и последнее Манино письмо с фронта…
Жили мы в те годы, как и вся страна: трудно и голодно. Одна только радость и была, что письма с фронта. Их читали помногу раз, словно хотели между строчек прочитать еще что-то, недосказанное. Перечитывали соседям, чтобы вместе порадоваться. Помню, мне очень хотелось сделать из этих треугольников бумажные лодочки. Это ведь так просто: стоит только подогнуть один уголок вовнутрь – и лодочка готова. А потом пустить эти письма-лодочки по речке, чтобы много-много людей тоже прочитали их и порадовались за нас. Уж так мне хотелось похвастаться, что мои папа и дедушка живые! Но мама, поймав меня с такой лодочкой, строго-настрого запретила это делать. Уж как она берегла эти треугольники! Они и сейчас сиротливой аккуратной стопочкой лежат на божнице за иконой…
А потом, когда уже немцев гнали, и взрослые после каждого сообщения Совинформбюро облегченно вздыхали: «Ну, теперь уж, видать, недолго осталось», от папы перестали приходить письма. Мама каждый день бегала на почту, не дожидаясь почтальона, но писем все не было. Мама не находила себе места.
– Девять месяцев ни словечка! Как в воду канул… – Жаловалась она.
– Значит, живой. Если бы что случилось, нас давно бы уж известили. – Успокаивала бабушка маму. – Ты бы, Екатерина, в церковь сходила, помолилась за Пашу.
– Да что Вы, мама? Какая церковь? Я ведь комсомолка. Да и Паша не одобрил бы. Он ведь писал, что в партию вступил, – отговаривалась мама.
– Сейчас мы все едино под Богом ходим: и партийные и беспартийные. А Паше про то и знать не обязательно. Спина-то, думаю, не отвалится за мужа попросить. И девчонок бы с собой взяла. Детские молитвы они до Бога быстрее доходят.
И мама решилась. Собрала меня с Валей, и ранним воскресным утром, почти затемно,