в глубинке получше, может, и гениев в наше время родилось бы побольше. А это уже перенасыщение.
Бабульки прошли в зал и окунулись в мир своих: кругом были женщины, накрашенные слишком ярко и ослепляющие завивками. Пахло плохо – пенсионерками, маскирующими запах старого тела въедливыми духами. Больше всего Любовь Михалну пугал запах гниения плоти. Хотя она понимала, что это неизбежно. Только поэтому она особенно тщательно следила за гигиеной даже после смерти мужа: часто мылась, использовала всевозможные гели, крема, молочко для тела. На каждую погоду у неё было своё средство. Любовь Михална тщательно чистила зубы строго два раза в день. А когда стала понимать, что их уже не спасти – поставила себе новые, дорогущие… Большинство же старух не парились на этот счёт. А чего им? Под венец же не идти. Они и в молодости сильно не заморачивались. Кое-как вышли замуж, кое-как родили и кое-как жили.
В зале творилась вакханалия. Зрительницы отдавливали друг другу ноги и ругались наперебой, уже никто не помнил, с чего началась потасовка, крики доносились со всех сторон. Такой обезьянник оскорблял гордопровинциальные чувства Любови Михалны, поэтому она старалась вообще ничего не отвечать на внезапные склоки и оскорбления. Получишь, даже если скажешь вежливое слово. Такое старух злило даже сильнее. А чё ты вежливая такая мимозина? Тут душно, тут грубят, тут топчутся – такая атмосфера, так что засунь подальше своё миролюбие.
Любовь Михална плюхнулась на своё сиденье и тяжело вздохнула. Переднее кресло почти впритык – ноги не протянуть, и сидеть так придётся уж точно часа полтора. Подушка жёсткая, спинка – не лучше. И цвет красный, в разводах от пролитых напитков. Если у Рафаэля окажется не соловьиный голос, то она просто взорвётся.
– Начинается! – захлопала в ладоши Марья Петровна, в зале настала гробовая тишина, бабки заворожённо смотрели на сцену, ожидая кумира.
Место удивительным образом перевоплотилось. Бабки вдруг изрядно помолодели: глаза заискрились, на губах заиграла блаженная улыбка, руки по-девичьи прижались к коротко вздымающейся груди. Когда испарилось последнее, что напоминало в зрительницах старух, пихающихся в маршрутке со своим баулом, на сцену вышел ОН.
Предмет бабуськиных грёз оказался мужчиной лет тридцати пяти с кавказской харизмой, но не слишком яркой. Рафаэлем там пахло мало, а вот Рафиком, у которого Любовь Михална недавно покупала арбуз, несло. К слову, она любила Меладзе и считала его настоящим мужчиной. Но тот выглядел статно, солидно. А у Рафика были худые, как спички, ноженьки, странная подростковая чёлка, осунувшееся лицо. Кто бы мог подумать, что из него выйдет певец.
Танцевал Рафик нелепо, но очень охотно, купаясь в восхищениях толпы, он пристукивал ногой и двигал рукой вверх, указывая на небо.
– А ты одна! В вершине моих грёз. Она! Достойна моих слёз…
С текстами тоже были определённые сложности. Но остальным нравилось. Бабули