и юг России) существуют еще возможности поселиться. И уже отсюда (и это является одним из новейших миграционных феноменов) наблюдается маятниковая миграция в районы России с высокой заработной платой (например, добыча нефти) или миграция в (западное) зарубежье.
Какого вида противоречия существуют, аналогичны ли они городским, почему это не приводит к еще менее контролируемой, нежели сегодня, нелегальной миграции в большие города – все это вопросы, которые не могут быть здесь рассмотрены, но которые являются важными аспектами для анализа социальной структуры деревни. Здесь необходимо остановиться на том, что распределение мигрантов по территории регулируется не государственной миграционной политикой, а протекает неформально, следуя линиям и разветвлениям социальных сетей и родства. Защиту и поддержку иммигранты могут ожидать, скорее, с этой неформальной стороны. Это обстоятельство придает процессу двоякий смысл. С одной стороны, многообразие общих интересов (потенциальных и фактических) иммигрантов в самих деревнях, поскольку население России находится в движении на протяжении поколений. С другой стороны, характерна открытая, выстроенная не по «общинному» образцу социальная структура индустриализированной деревни, которая формируется за счет индустриальных поселений, вынужденной перестройки структуры и тем самым постоянного переселения людей. О «родине» в эмоциональном смысле в таком контексте едва ли можно говорить, скорее о поверхностном чувстве принадлежности, при котором солидарность проявляется не со всей деревенской общиной, а лишь в рамках персональной социальной сети и семейного круга.
Наконец, необходимо обсудить проблему организации сегодняшней повседневной жизни через призму ранее затронутых феноменов возникновения неформальной сферы, ликвидации «фабричной» организации повседневности и миграции. Речь идет о перегрузке семьи, которая должна взять на себя сегодня, помимо прежних, и все функции, ранее выполняемые государством, различными государственными организациями и предприятиями, а именно заботу о страховании и работе, взаимопомощь, поддержку при миграции, компетентность в социализации, авторитет. При этом необходимо предостеречь от идеализации полифункциональных больших семей, даже если кажется, что люди здесь «более» интегрированы в семью и cоциальные сети, чем в западных обществах, – и это характерно не только для России, – это «более» означает скорее результат дефицита и итог социального исключения, а не наоборот.
Результат анализа, согласно которому в Восточной Европе наблюдается сильная интеграция в семью и в социальные сети, не может рассматриваться отдельно от анализа жизненного мира и контекста этого жизненного мира. Из этой перспективы существуют большие различия между тем, как живут «проигравшие» от постсоциалистических сельских реформ, будь то безработные, но поддерживаемые трансфертом (как в Восточной Германии), будь то интегрированные