поверил?!
– Когда тебя вызывали?
– Часов в одиннадцать. После первой пары. А тебя?
– Раньше.
Я подошел к столу и, низко склонившись над ним, стал перекладывать с места на место листы бумаги. Не оборачиваясь:
– Андрей… Как он?
– Все то же. Виделись мельком в институте. Показался мне очень напуганным. Странно, да? Совсем на него не похоже. Обещал прийти сюда.
– Сюда?! Вот как. Забавно…
Он запустил руки в растрепанную шевелюру, смущенно улыбнулся.
– Знаешь, а жить все–таки стоит.
– Очень глубокомысленно.
– Да–да. Хоть и гадко порой… Но есть сегодня, есть и завтра. Давай верить в завтра!
– Ты не понимаешь, что мы теперь под наблюдением – постоянным, неотвязным, негласным?
Вскинул голову, посмотрел на меня с высокомерной печалью.
– Понимаю. Но я не перестану писать из–за этого слизняка. Не добьется он своего! Хорошо, – перегибаясь через стол и заглядывая мне в глаза, – я не буду печататься, пусть… Но… разве это так важно? Писать для себя, для близких тебе людей… Их будет десять, пять, два… Все равно – они оценят, они поймут! У меня руки чешутся описать всех этих гадов!
Он дрожал и, сжимая маленькие кулачки, постукивал ими по столу.
– А что делать мне? Спокойствие и объективность? Их больше нет.
– Чушь! Ты хочешь быть вне времени, да? Ты хочешь быть Господом Богом? О, миром движут любовь и ненависть, ненависть и любовь! Только так!
Он откинулся на спинку стула. Нервное, бледное лицо. Синие веки. Кого–то он напоминает… Видел же я это лицо до…
– Андрей не придет.
– Но он обещал!
– Ну и что? Ничего не значит. Слишком богатая натура.
– Странно. Почему же вы вместе?
– Не знаю… А ведь раньше, пожалуй, знал. Ты бы посмотрел на него, когда он только приехал из своего Трубникова или Трубнинска. Любопытное зрелище! Боюсь, он никогда не простит мне присутствия при сем достопамятном событии.
Синие веки, впалая грудь, длинные жилистые руки. Рваный хитон.
В тот вечер мы расстались, договорившись увидеться утром, но он не пришел. Я пытался встретиться с ним в следующие дни – безуспешно. Что–то случилось.
Между тем, часы шли своим чередом. Я просыпался, одевался, полз к умывальнику, ел, снова одевался, ехал куда–то в переполненном метро, возвращался, одевался, ел… Качался весь день фиолетовый фонарь на ветру, на остановках – я примерзал к мостовой. Что было делать зимой? В угол забиться, и в перекрестье страницы и взгляда тени ловить дантова ада – не отпускать, вопрошать, тормошить!
И вдруг – с витиеватой струйкой дыма и крепким рукопожатием: как поживаете? Спасибо очень хорошо а вы как простите не был на занятиях болел кажется… Смущенный, недоуменно–растерянный взгляд. Струйка дыма над головой складывается в колечко: «Вы, очевидно, не в курсе. Занятий больше не будет… Да, сочли, что не все в идеологическом плане, так сказать… Ах, и зачем, и кому это нужно!