Новички, разумеется, не слишком хорошо справлялись с работой, а потому зарабатывали очень мало. Так, мы с Нестровым складывались, чтобы купить еду, но иногда нам хватало только на булку черного хлеба. Бывали вечера, когда мы не могли себе позволить даже этого, потому что нужно было еще платить за проживание в бараках, и эта сумма удерживалась из нашей зарплаты, прежде чем мы успевали ее увидеть. Наш приятель Франк со своей мечтой о рабочем рае был просто потрясен всем этим.
Мы с отцом Нестровым тоже были разочарованы. Не физическим трудом, каким бы утомительным он ни был, не постоянными неудобствами, не жалким жильем, не мучительным голодом и невозможностью уединиться. Все это было трудно, но мы бы выдержали это с радостью, если бы могли делать то, ради чего приехали в Россию. Однако самым жестоким пробуждением стало для нас растущее осознание того, что здесь у нас нет никакой возможности служить. Хотя формально советская Конституция гарантирует свободу вероисповедания, прозелитизм строго запрещен. Конституция гарантирует свободу атеистической пропаганды, но те, кто пытается распространять истины веры или поощрять религию, фактически нарушают закон. Теоретически Нестрову и мне это было, конечно, известно; теперь же мы начали ощущать это как факт повседневной жизни.
Никто не хотел даже говорить о религии, тем более исповедовать ее. Хотя никто в бараках не знал, что мы священники, рабочие очень неохотно шли на обсуждение любых вопросов, связанных с Богом и религией. Они видели в нас коллег и общались с нами в духе непринужденного товарищества. Мы делили с ними работу, скудную пищу, жалкое жилье и повседневные трудности. Прежде всего, беженцы были простыми людьми с трудной судьбой, которую они покорно принимали. Они принимали нас в свое общество, непринужденно беседовали и искали решения своих насущных проблем в тех стереотипных, избитых фразах, которые рождаются из перенесенных сообща лишений и из культурного наследия. Однако о Боге они не хотели ни говорить, ни слышать.
Они боялись. Мы с Нестровым тоже стали осторожны и даже начали бояться. В такой обстановке иначе было невозможно. Мы боялись не только за себя и за успех своего служения, на который мы все еще надеялись, но и за людей, которым хотели служить. Им так досталось в этой жизни, что мы не хотели стать для них причиной новых неприятностей. Мы знали и они знали, что есть стукачи и партийцы, которые непременно донесут о любой религиозной деятельности. Нельзя было даже говорить о Боге с детьми – как бы это ни было соблазнительно, – потому что они в своей невинности могли нас выдать, рассказав о нашей беседе другим.
Задумывая путешествие в Россию, мы рассчитывали начать свое апостольство со служения беженцам, многие из которых были польскими католиками, а затем постепенно расширить круг своего влияния, служа верующим в России. Но оказалось, что мы не можем даже заговорить о религии со своими товарищами по работе, будь то беженцы или коренные россияне, тем более сказать