обвиняюще. – А как же ваша работа, ваша рукопись? Люди надеются на вас…
– Моя работа…
Вэйвэй смотрит в усталое лицо. Он постарел слишком быстро.
– Все эти месяцы я пытался разобраться в случившемся, но вряд ли это мне вообще по силам. Какая же польза от моей рукописи? Что толку от версий и умозаключений, если от них не остается ничего, кроме пустоты?
– Но… разве Общество не занималось тем же самым?
Профессор разражается смехом:
– Ох, как же плохо ты о нас думаешь! А ведь я просил внимательней следить за тем, что мы делаем.
– Нет, я хотела сказать…
– Я знаю, девочка, что ты хотела сказать, и не обижаюсь. – Он утирает глаза. – Но ты же видишь, что все изменилось?
Она перебирает обрывки воспоминаний о последнем рейсе, которые так до сих пор и не привела в порядок. Кричит мужчина, кто-то скребется в окно. Скребется и скребется, пока на стекле не появляются пятна крови. Кто-то зовет ее по имени.
– Ничего не изменилось, – шепчет Вэйвэй.
Все, что ей нужно, находится в поезде. Все, что ее заботит. Ничего не изменилось.
Профессор качает головой:
– Ах, если бы…
В вагоне становится шумно. Пианист снова играет, красивый мужчина с соломенными волосами тянет жену танцевать. К ним присоединяется другая пара, остальные хлопают и кричат что-то ободряющее, даже священник. Так всегда бывает в первую ночь. Людям кажется, что музыка, смех и шум смогут удержать тени снаружи.
Но Вэйвэй чувствует, как они надвигаются. Ей нужно уйти от этого шума, от нервозной болтовни пассажиров, от грустной улыбки Профессора. «Ничего не изменилось», – сказала ему Вэйвэй. Но она солгала. Впервые в жизни осознала, что прочных стен может оказаться недостаточно.
Вэйвэй знает все укромные уголки в поезде. Из некоторых она уже выросла. Другие приходится делить с кухонными мальчишками, решившими вздремнуть подальше от окриков повара. Или с уборщиком, за которым вечно тянется хвост табачного дыма, сводящий с ума животных в сельхозвагоне, где он вытягивается на лавке, чтобы спокойно перекурить. Порой трудно найти уединенное местечко даже в самом большом поезде на свете. Но Вэйвэй – «дитя поезда», и есть тайное убежище, принадлежащее ей одной.
В складском вагоне для сухих продуктов хранятся бочки с рисом, мукой и фасолью. Здесь холодно и нет окон, а вдоль одной стены – ряды ящиков с наклейками, на которых по-русски и по-китайски написаны названия трав, пряностей и сортов чая, только и ждущих, когда любопытная девчушка откроет их, понюхает и попробует на язык. От перца он немел, пряности его обжигали. Здесь лежит и товар на продажу: чай из Южного Китая, идущий нарасхват в салонах Москвы и Парижа. В тусклом свете керосиновых ламп кажется, что вагон усеян горными хребтами, неудержимо зовущими девочку к своим вершинам. В одной из таких экспедиций Вэйвэй и обнаружила люк в потолке.
Почти незаметный, закрашенный, совершенно безобидный на вид. Увидеть его можно, только вскарабкавшись на кучу коробок. Находка ее озадачила, но потом она поняла, что потолок здесь ниже, чем