она, в образе дерева стала одной из ста восьми его Вечных Жён. Тамирмурад носил и печатки, всё было из золота. Костяшки на руках его имели следы неизвестных нам противостояний. Ананда и Тамирмурад составляли финансовую мощь храма. На алтаре порой складывались Уральские горы синих тысяч. Ананда красиво раскладывал их перед божествами, разглаживал уголки. В один момент скопилось, навскидку, сто тысяч – так много, что деньги, чтобы не закрывали они божеств, лежали на полу. В мои обязанности, среди прочего, входило и мытьё полов. В тот день я должен был коснуться денег. Мне показалось, что какое-то из божеств шевельнулось, а боковым зрением я увидел, будто одно мне подмигнуло. Глянул прямо и они, наоборот, показались мне ослепшими. Никого не было в храме. Должен был уйти и я, захлопнув дверь с английским замком, ключей мне не выдали. Могу украсть и скрыться – они обо мне вообще ничего не знают. Даже фамилии моей никто не спросил! То, что здесь стоит ведро и сохнет тряпка, даёт мне оправдание в случае, если кто-нибудь зайдёт сию минуту и увидит, что я собираю деньги. Я мог честно сказать, что деньги я трогаю потому, что их положил на пол Ананда, а если это будет сам Ананда, то и объяснять ничего не нужно. Это давало мне возможность безопасного отступления. Но что же делать, если встреча будет не в передней (прихожей это нельзя назвать никак), а в парадной? Ехать на лифте (ждать долго, риск застрять) или бежать вниз по лестнице (тоже долго, она вьётся)? Что делать, если я буду обнаружен в тот момент, когда буду надевать ботинки, кофту и куртку? Можно выбросить пакет с одеждой и ботинками в окно, на двор, выйти не парадным, а чёрным ходом. Только бы он был открыт! Тут же у окна убедился, что чёрный ход открыт: из него выносили стиральную машинку двое смуглых таджиков с лицами, как у ящерок. Значит, я могу бросить пакет. Но тогда именно момент бросания пакета будет водоразделом: обратного пути не будет. Мне нужно будет напрячь слух, чтобы слышать, идёт ли кто по лестнице. Дождаться пока противовес будет внизу, а лифт наверху. Наши часто возят продукты – тяжесть – пешком не пойдут. Я отыскал пакет, перекинул через форточку одежду и обувь, встал перед алтарём. Сердце моё билось, как будто в нём вращалось что-то тяжёлое, прикреплённое к оси не ровно, а косо. Бегали по голове мысли, как пленные, которым приказали бегать только от того, что так веселее по ним стрелять. Я ничего не взял, но побежал в носках вниз по лестнице. Почтенная дверь громыхнула. За ней остались моя сумка с документами и пожитками. Такие случаи со мной бывали не единожды и не дважды.
Третьим был Сергей Прабху. Это был “человек-чем-набьют”. О нём мне шёпотом рассказал Ананда перед утренней молитвой. Сергей, как и Тамирмурад, ждал посвящения. Я и без рассказов Ананды увидел по глазам два сидения. Сидел он на строгом режиме, а до того – на героине. У тех, кто сидел на строгом режиме, какие-то особенно светлые и пустые глаза, будто бы цвет из них вытравливают ежедневным битьём, унижениями, внутренним распорядком. В посёлке эти глаза были повсюду: наш посёлок стоял