неглубокую балку недолгий.
Подняли на руки нетяжёлый гроб, понесли. Впереди, с крестом в руках и повязанным рушником предплечьем Петро – он высокий сильно под гроб-то, вот и выслали вперёд. Старик идёт сразу за гробом, машинально двигаясь вместе с людским течением, плохо понимая, что происходит и зачем это всё.
Донесли гроб до накануне вырытой, не сильно глубокой ямы, поставили на жёлтый глиняный холм свежевывернутой земли. Отец Прохор разжёг своё кадило, начал читать заупокойную службу. «Со святыми упокой…» – запели-заголосили женщины-певчие. Потом старика подтолкнули к гробу – прощайся иди… Он послушно приблизился, ткнулся губами в ледяной бумажный венчик на лбу старухи, отошёл в сторону.
Подходили по очереди соседи, в основном просто клали руку на гроб. Кто-то крестился, кто-то просто стоял рядом. Здесь ветер был ещё злой, зимний, колючий и все с нетерпением ждали конца погребальной церемонии, всем хотелось в нагретый дом, к горячему поминальному борщу с пирожками, стопочкам с мутноватой Тамаркиной самогонкой, тушёной картошке со свининой…
Быстро заколотили гроб, опустили в яму, бросили по три пригоршни земли. Двое нетрезвых с утра мужиков в запачканных жёлтой глиной сапогах и засаленных ватниках стали неспешно закидывать землёй яму. Петро повёз отца Прохора и певчих обратно, а Микола принялся поторапливать землекопов. Пришлось даже подменять их, чтоб закопать могилу поскорее. Наконец, всё завершили. Копщики получили свою плату и бутылку самогонки, а старик залез в Сашкин «УАЗик», подрагивая от холода. С ним забрались все, кто ещё оставался на кладбище, поехали назад.
Дальше помнилось смутно. Сидели за накрытым столом, пили, ели. Кто-то вставал со стопкой в руках, поминал бабу Настю, пили самогонку, заедали пирожками и горячим борщом. Скоро выпивка кончилась, и мужики разошлись, а женщины остались – убрать со стола, перемыть посуду. Тамарка-самогонщица бегала вокруг, причитала:
– Ой, диду, а тут вон скильки жаркого осталося, вам же не треба стильки, можно я трошки соби визьму, онукам принесу? И сала скибочку?
Дед только махнул рукой, и Тамарка стала сгребать со стола всё подряд в целлофановые мешочки, а затем в заботливо прихваченную торбу. Опомнилась, видать, что целых три литра самогонки отдала… Если б не остановила Люба с другими бабами, так бы всё и сгребла.
Скоро все разошлись. Дом стал пустым, чужим и холодным, хотя кто-то заботливо растопил печку. Старик подошёл к старухиному закуту, отдёрнул занавеску. Кровать, аккуратно заправленная новым покрывалом, подушка, ровно лежащая в изголовье. Он сморщился и быстро отошёл – от этой заправленной чужими руками, как никогда старуха сама не заправляла, кровати веяло холодом и пустотой.
Продал Ванечка тогда своё родство! Не продешевил, надо сказать. Не за пустую чечевичную похлёбку продал, а за наваристый профессорский суп с мясом. Видно, там ему ультиматум такой поставили – ты голодранец,