разрушение канона, конечно, Мона Лиза, притягивает, намагничивает, а все думают, что заворожены улыбкой. Темна флорентийская тайна, не спасает нежная дымка сфумато, недаром хлопнулся в обморок чувствительный Стендаль, увидев Джоконду в Лувре. Она не мила и не женственна, в традиционном смысле, но так ли уж непроницаема завеса? Сколько прожорливых жуков копались в жизни Леонардо, более загадочной, чем портрет, пытаясь вызнать, какой бес водил его кистью, не запечатлел ли он себя в Моне Лизе… Я тоже размышлял, возможно, это любовница Медичи Пачифика Брандано, тому много свидетельств, но за пять лет работы мастер так свыкся, сросся с моделью, что на холсте явился некий андрогин
– двуполая ухмылка
– и запутал всех, зажил собственной жизнью; краски блекнут, истончается знаменитая улыбка, когда закрыт Лувр, пока не соберутся толпы жаждущих увидеть, быть может, трансвестита из времен Ренессанса.
А сам я? Возвращаясь на круги свои, разве не становишься если не двуполым, то хотя бы двужильным? Но поразительно, я, маляр ничтожный, марающий Мадонну Рафаэля, ваяя из красок Женщину- Птицу, вольного злого духа, блаженно опустошался, вываливая на холст когтистый, плотный мазок, свою ношу; Регина освобождала меня. Временами казалось, она внимательно следит за каждым моим шагом, движением, но я был слишком задвинут, углублен в работу, чтобы фиксировать на этом внимание. Я снабдил ее шампунем и полотенцем, обычно, вечером, уступая просьбам, давал выпить бутылку пива, и мы расставались почти друзьями. Регина проживала, как могла, жизнь птицы
– куда девались вульгарные повадки? От сиденья в клетке и тощей диеты она высыхала, чахнула прямо на глазах, я начал ее подкармливать, сначала сыром, потом добавил креветки. И странно, мы ведь почти не занимались сексом, я не узнавал себя, заметно потеплел к ней, испытывал целый спектр неосознанных еще эмоций. Она же становилась все мрачнее, отчужденней, часами не произносила ни слова.
Подумалось, закончу работу, надо подарить ей приличную тачку, не болтать языком, а купить, пусть это будет сюрприз. Она словно слилась с портретом, подобралась, стала идеальной моделью. Я тоже исторгнул большой кусок жизни, меня завораживал мною же созданный образ женщины- фантома.
Моя Птица упруго ввинчивалась в холст, жило и дышало каждое перышко, все получалось, и вдруг на портрете едва заметно, или мне померещилось, стали проступать Танины черты. Я ведь освободи Тани и вот на тебе
– достала. Я решил ничего не менять, бросил кисть. По
– любому, надо было ставить точку, иначе моя птица превратилась бы в гарпию.
– Ну как?
– отойдя от мольберта, я спросил Регину.
– Ты вытряхнул себя наизнанку. Знаешь, трудно беспристрастно говорить о своем лице, о своем портрете…
Признаться, я не ожидал такой сдержанности, холода. Я сделал невероятный рывок в бледном творчестве, не за горами мой звездный час, мало ли что у меня впереди.
Краски подсыхали быстро,