и голос вождя у входа прервали его мысль. Толстяк ввалился в хижину, подталкивая перед собой кончиком жезла девчушку в травяной юбочке, с большим деревянным подносом. Поднос, уставленный мисками с мясом, лепешками, овощами, среди которых громоздился тыквенный кувшин, был нелегок, и девчонка тащила его, стиснув зубы и напрягаясь всем телом. Опустив ношу у ног Семена, она перевела дух, но не успела опять вздохнуть, как вождь ткнул ее жезлом под ребро.
– Дочь Хо! – заявил он, показывая на девчонку, а затем – на поднос с разнообразной снедью. – Молодой женщина, молодой мясо! Твой быть доволен!
Семен нахмурился.
– Зачем ты ее привел, старый козел?
– Как зачем? Для твой! Твой пробовать, видеть – хороший женщина, сладкий! – Лапа вождя опустилась на плечо девочки, заставив ее повернуться пару раз. – Сладкий, – повторил он, – радость мой сердце! Каримба дурак, такой нельзя ломать кость, бросать лев. Такой место на спальной циновка. Бери! На этот ночь!
Икеда с силой толкнул девчонку, она испуганно взвизгнула и приземлилась прямо на колени Семену. Кожа у нее была нежная, гладкая, цвета кофе с молоком, формы уже начали округляться, теряя прежнюю угловатость, но грудки казались совсем еще детскими, в полкулака. Она смотрела на Семена, и в темных ее глазах стыл ужас.
Усмехнувшись, вождь направился к выходу, размахивая жезлом. «По-своему он прав, – решил Семен. – Быков я видел, так отчего не поглядеть на дочку Хо? Прелестное дитя… только напуганное до судорог. С чего бы?»
Но тут он вспомнил, что девочке надо его ублажить, и если она с этим делом не справится, ее отдадут колдуну, а уж Каримба сам рассудит, что с ней делать: то ли заняться изгнанием зла на спальной циновке, то ли ноги переломать и бросить степному зверью. Неприятные перспективы! Что одна, что другая!
Он поднял девочку и посадил напротив – так, что последние солнечные лучи падали на ее лицо. Она была очень хорошенькой, с длинными черными волосами и округлым личиком, напоминавшим юных американских мулаток, коих Семену доводилось видеть в телевизоре – правда, те мулатки не походили на затравленных зверьков. Он протянул руку, осторожно взял ее маленькую ладонь и спросил:
– Понимаешь язык роме?
Она покачала головой, глядя на Семена с боязливым ожиданием, будто страшилась, что он сейчас отшвырнет поднос, бросится на нее и повалит на пол. Страшилась этого и в то же время ждала – все-таки сидел перед нею не лев, а человек, способный к тому же избавить от страшной смерти.
– Эх, ты, бедолага… – сказал Семен и протянул ей лепешку. – Ешь! И не гляди на меня, как кролик на удава!
Он начал говорить тихо и ласково, на русском, ведь так и так она его не понимала; ел сам, заставил есть ее, и все рассказывал, что он – Семен Ратайский, скульптор, человек из города, которого на свете нет, и нет ни страны его, ни языка, ни веры, но все это носит он с собой, и потому не надо бояться: так уж он воспитан, что для него она не женщина, а ребенок. Вот лет через шесть – а лучше, через восемь – поглядим…