в тени часовни. Но это был не сон, а живое воспоминание: я вглядывался в темноту комнаты и видел ту давнюю сцену, казавшуюся сном, потому что проспал много часов, на моих было четыре после полудня. Я долго лежал в постели, думая о тех временах, об увиденных пейзажах, лицах, жизнях. Вспомнил поездки на машине вдоль сосновых боров, прозвища, которыми мы наградили друг друга, гитару Ксавье и визгливую Магду, объявлявшую с нарочитой серьезностью ярмарочных зазывал: «Дамы и господа, прошу внимания, с нами сегодня итальянский соловей». Я ей подыгрывал и затягивал старые неаполитанские песни, выводя трели наподобие старых певцов, все вокруг смеялись и аплодировали. Меня прозвали Ру, и я свыкся: начало слова Rouxinol, «соловей» по-португальски. Кличка казалась мне даже красивым экзотическим именем: чего уж тут обижаться? Потом вспомнились следующие летние каникулы. Плачущая Магда, подумалось, отчего она плачет? Может, так и надо? А Изабель со своими иллюзиями? И когда эти воспоминания достигли нестерпимых размеров, четких настолько, будто их проецировал на стену кинопроектор, я поднялся и вышел из номера.
Шесть вечера – поздновато для завтрака и рановато для ужина. Но в «Тадж-Махале», утверждал мой путеводитель, благодаря четырем его ресторанам можно поесть в любое время. На последнем этаже здания «Пристань Аполлона» был ресторан «Рандеву», но чересчур дорогой и интимный. Я остановился на баре «Аполло» и выбрал столик у широкого окна на крытой террасе, любуясь первыми вечерними огнями – набережная уже казалась праздничной гирляндой, я выпил два джина с тоником, настроение несравненно улучшилось, и я написал Изабель письмо. Я писал долго, спонтанно, со страстью, чистосердечно рассказав обо всем. Вспомнил те далекие дни, рассказал о своем путешествии, о том, как со временем оживают чувства. Я рассказал ей даже о том, о чем не подумал бы даже обмолвиться, и когда перечитал письмо, с безотчетным весельем человека, выпившего на голодный желудок, я подумал, что, в сущности, это было письмо для Магды и что я написал его для нее, тут даже не было вопросов, несмотря на то, что оно начиналось с обращения «Дорогая Изабель»; поэтому я его скомкал и выбросил в пепельницу, спустился вниз, вошел в ресторан «Танжоре» и заказал роскошный ужин, как подобает богачу, переодетому нищим. А когда я закончил трапезу, пала ночь, и «Тадж» начинал оживляться, засверкали огни, на газоне у бассейна ливрейные слуги разгоняли ворон, я уселся на диван посреди холла размерами с футбольное поле и стал наблюдать за роскошью. Не знаю, кто сказал, что в таком невинном занятии, как смотреть, содержится доля садизма. Я долго думал, но автора так и не вспомнил, хотя почувствовал, что в этой фразе есть толика правды: и я стал смотреть с еще большей страстью, в твердой уверенности, что я – это только два пристально смотрящих глаза, в то время как сам я нахожусь не здесь, а где-то, где именно, трудно сказать. Я смотрел на женщин и украшения, на султаны и фесы, на вуали и шлейфы, на вечерние туалеты, на мусульман и американских миллионеров,