я был лишён, а потому чувствовал себя неполноценным, играющим в живого человека, но не являющегося им.
Чай кончился неожиданно, насмешливо заставив меня сделать глоток ничего. С удивлением заглянув на дно, я отставил кружку, и без надежды вздремнуть хотя бы немного, добрался до гостиной и упал на диван. Последнее время спальня угнетала не столько воспоминаниями о Лите, сколько надоевшими цветом обоев, выверенными линиями мебели и подобранным в соответствии с неизвестным идеалом постельным бельём. Я любил или чёрные простыни, или белые. Зачем придумывать что-то ещё, какие-то другие расцветки, если эти куски ткани предназначены для сна? Кто-нибудь когда-нибудь среди ночи задавался вопросом о цвете наволочек или пододеяльника? Не думаю. Но из моего шкафа аккуратными стопками горделиво посматривали на широкую постель наборы белья самых странных оттенков фиолетового, голубого и даже зелёного. У каждого из этих цветов было своё заумное название, но я их не запоминал. Нарочно. Чтобы вся эта ерунда не смогла завоевать сознание.
А вот пренебрежение всяческими несущественными мелочами типа обстановки, одежды, сочетаемости красок и смысловой нагрузки обстановки – привлекало. Можно ведь жить и так. И в знак протеста я взял и неожиданно заснул в гостиной. Без одеяла и на подушке, бессовестно голой, забывшей, что ей положено на ночь наряжаться в наволочку.
4
Конечно, ни один из десятка поставленных будильников я не услышал, забыв телефон в спальне. Проснулся поздно, когда солнце уже перевалило через зенит. Не снилось ничего, в голове металась одинокая мысль, что надо побриться. Но через минуту я отметил нечто интересное и новое, вернее, давно позабытое старое, – волнение. Предвкушение небольшого приключения, грозящее превратиться в подобие азарта.
Пока брился, заразившись духом исследования окружающего мира, с некоторым удивлением рассматривал своё лицо: я постарел, определённо. Пару лет назад не было и половины морщинок в уголках глаз, кожа так сильно не сохла, да и губы не казались настолько бледными, хотя пока ещё не сильно выдавали возраст, как у того же Кешки. Но я всегда был гораздо более астеничным, чем он, так что мог надеяться на не слишком стремительное старение. Возраст в глазах – так часто говорит Ольга и грустно улыбается. Я всмотрелся в свой взгляд – непонятно. Что такого должно в нём читаться, чтобы выдавать возраст? У меня глаза, как и у матери – карие, а у Кеши – серые, в отца и деда. Вот и Стёпка тоже их унаследовал. Зато форма у всех одинаковая, говорят, идеальная, как миндаль. Мне не нравилось это сравнение, но отказать собственному лицу в привлекательности я тоже не спешил. Во всяком случае, если сравнивать с братом, то я был на полшага впереди.
Давненько не случалось такого утра, чтобы я столько думал о самом себе. Может, и Ашер, и даже мать, – правы? Стоит изменить что-то в жизни, перестать хвататься за прошлое и выковыривать из него то, что замуровано уже навечно?
Да.
Но сначала – в последний раз сходить к заброшкам.
Я