но кто там что особо различит. В один из следующих разов купила пилотку, которая и цветом, и стилем подошла к ее старому легкому пальтецу – шинельке мышиного цвета с двумя рядами крупных золотых пуговиц, – которое папа в свое время привез из-за границы. Да еще, что совсем было неожиданно, ухватила с рук у какой-то тетки в военторговском туалете беленькую польскую водолазку-лапшу. Такими вещами только по туалетам и торговали. Основа гардероба уже и так была, а с этими новыми тряпочками можно было ходить на работу с высоко поднятой головой – не стыдно, есть о чем поговорить и на что посмотреть! Но главное – все сама, на свои кровные, что вызывало у нее невиданное доселе удовольствие, а временами и удивление. Как так, она лично принимает важные решения, самостоятельно определяет, куда пойти, чем заняться и что себе купить! Ни папа с мамой, ни Лидка и даже ни Дементий, а только она сама… Ощущение это было совершенно новое, еще в полной мере неосознанное, неизведанное и абсолютно пленительное. Вот она, взрослая жизнь, вот она, полная независимость, непредсказуемость и свободный полет! Об этом можно было только мечтать, а тут – р-р-раз! – и хоть лопатой эту свободу греби!
Отдел, куда ее определили, находился не в основном величественном здании Гостелерадио, а рядом через дорогу, в переулочке, в маленьком трухлявом домике, половину которого занимали конторы, а половину – недовольные конторами жильцы, которых уже давно обещали расселить по Москве, но что-то медлили. Мужики в шлепках, полосатых пижамных штанах и майках-алкоголичках курили на лестничных пролетах, бурчали вслед припозднившимся интеллигентным труженикам что-то витиевато-матерное, а их супружницы на скамейке у единственного подъезда начинали дотошное обсуждение каждого вышедшего, провожая уходящих с работы дружным шипением. Но жилые квартиры постепенно выкупались, там делался ремонт, и фонд Гостелерадио пополнялся новыми одинаково белыми комнатенками.
Отделу русского языка точно ничего не светило – он занимал две небольшие смежные комнаты, которые ютили семь расшатанных редакторских столов, два чахлых фикуса, одну ни разу не зацветшую от мрака чайную розу и внушительную полку с собранием сочинений программ русского языка. Катя сначала расстроилась, что сидит не в основном здании, а потом прочувствовала прелесть изгойного существования. Во-первых, в течение рабочего дня можно было не раз прогуляться и подышать свежим воздухом, якобы отпрашиваясь в основное здание то в библиотеку, то в студию, а то и на обед. А во-вторых, что немаловажно, по дороге всегда приятно было заскочить в фабричный гастроном на улице со странным названием Землячка. На Землячке часто давали венгерских кур, которые в Москве считались большой редкостью. Не то что наши, исконно родные и анорексичные, прикрытые плотной коричневатой бумагой, не те синюшные, чьи длинные и местами очень волосатые ноги бесстыдно вываливались из авоськи, норовя при любой возможности зацепиться за что-нибудь никогда не деланным